Он собирался вернуться в дом, так и не справившись с тяжестью в груди, когда далекий, тягучий вой проплыл над слободой и взлетел в небо.
Сердце упало на дно живота и перестало биться. Млад боялся шевельнуться, все еще надеясь, что это ему послышалось. Но вой повторился: на этот раз долгий, отчетливый, низкий, исходящий из самой глубины изнывающей собачьей души — Хийси звал хозяина. Ледяная глыба на груди всколыхнулась, и Млад едва не завыл в ответ рыжему псу.
Он бежал к своему дому, забыв, что почти раздет, поскальзывался и падал на утоптанные ледяные дорожки, жалкие полверсты представлялись ему бесконечными, как во сне, когда переставляешь ноги, а цель пути только отдаляется. Ему казалось, он все еще видит сон, полный горячечного бреда.
Хийси, задрав морду к небу, завывал громко и глухо. Горе и ужас летели к тусклым звездам, горе и ужас рвались из песьей груди.
Млад взбежал на крыльцо, распахнул дверь и замер на пороге. Хийси не мог ошибиться. Собаки не ошибаются. Млад разжал закоченевшие пальцы, и полушубок с глухим стуком упал на пол. И шаги к дверям спальни прозвучали как-то неуместно громко: в пустом доме. Неживом доме. Доме, наполненном сиреневым зимним светом.
Мальчик был мертв. Да, во время пересотворения шаман мало отличается от покойника, он почти не дышит, он бледен, и кожа его холодна. Но мальчик был мертв. Млад подошел к кровати, на котором лежало безжизненное тело, и без сил опустился перед ним на колени. Хийси умеет вылить из себя тоску живого по мертвому, но человеку не помогут ни слезы, ни крик. Млад сжал кулаки, зажмурил глаза и уронил лоб на откинувшуюся в сторону руку: она была чуть теплой, она еще не успела окоченеть.
Огненный дух с мечом в руках смеялся. И тянулся к этой руке. И звал, и нашептывал что-то, и загораживал мечом дорогу остальным.
Млад со звериным рыком вскочил на ноги. Ну нет! Надо, надо было подняться еще три дня назад! Почему, зачем он этого не сделал? Побоялся умереть? Побоялся схватиться с духом? Темные шаманы делают это каждый раз, когда ныряют вниз, спасая живых. Надо было прогнать его три дня назад! А теперь? Зачем это нужно теперь?
Он вышел в столовую и, не зажигая света, рванул вверх тяжелую крышку сундука. Пояс с оберегами — тяжелый, звенящий — застегнулся на нем с первого раза, хотя обычно приходилось сильно подтягивать живот и выдыхать воздух из груди. Широкая пятнистая шкура рыси — покровителя их рода, унаследованная от деда — легла на голые плечи и, как всегда, словно приросла к телу. Обереги на грудь: трехфунтовое ожерелье, больше похожее на доспех, слегка согнуло шею. Тонкие железные обручи стиснули запястья, Млад хотел снять валенки и надеть обручи на щиколотки, но вовремя одумался: это можно сделать у костра. Бубен. Маска. Не облака гнать — некогда разводить огонь трением, для подъема в белый туман сойдет огниво. Топор. Дрова из поленницы — некогда рубить живые сучья. Он — не Ширяй, ему этого хватит.
Млад не подумал о том, что кто-нибудь может увидеть его в шаманском облачении — обычно он одевался в лесу и по профессорской слободе в маске и шкуре, звеня оберегами, не разгуливал. Но сейчас его это почему-то не взволновало. Он не дошел даже до своего обычного места — не все ли равно, где? Он мог подняться наверх и из собственной спальни.
Костер вспыхнул сразу, бездымным прозрачным пламенем. Легкое помутнение в голове сыграло только на руку. И не ел он больше суток. Бубен сам дрогнул в руках, когда Млад остался босиком — между раскаленными языками огня и обжигающим холодом снега. Бубен сам зашуршал, заныл, звякнули обереги, по телу прошла волна, выгибая позвоночник, и ворс на шкуре приподнялся — как у зверя.
Привычные движения, неторопливые вначале, с первых секунд погнали по спине мурашки. Легкие удары пальцев рождали тихий шелест бубна, и огонь притих, затрепетал, выбрасывая синеватые язычки в такт бряцанию оберегов. Морозный воздух зыбился, черный лес сгибался все ниже, словно в поклоне…
Только познав женщину, Млад понял, что его шаманская пляска чем-то похожа на любовь. Но во много раз сильней и шире. В такие минуты он любил мир. И мир этот был прекрасен.
Тяжесть в груди ушла вверх, уступая место легкости и ощущению скорого взлета. Пальцы все сильней сотрясали кожу бубна, и тот отвечал все звонче и звонче. Огонь поднимался выше, хлопая и подвывая, тело постепенно разворачивалось, и пятки мерно ударяли в землю, заставляя ее гудеть и содрогаться. Металл оберегов рождал звук уже не звонкий, а клацающий, сочный, тугой, и первые слова песни слетели с губ, вторя оберегам.
Восторг. Восторг поднимался из мрака души, с самого ее дна, и песня несла его черному лесу, морозному воздуху, тусклым звездам… Тело изогнулось, повторяя движения огня, тело зашлось в этом восторге, тело дрогнуло, и что-то внутри прорвалось, словно плотина.
Ступни перестали чувствовать холод. Земля, воздух, огонь — все плясало в едином ритме, и Млад не знал — это он задает им ритм, или всего лишь подыгрывает их биению. Так одна струна заставляет петь другую, так одно легкое прикосновение долго раскачивает ветку, так бегут широкие круги от маленького камешка, брошенного в воду.
Он изо всех сил рвал струны этого мира, и мир в ответ раскачивал темноту и глубину внутри него. Широкий поток, похожий на полноводную реку с упругим течением, рождался под его ступнями и лился вверх сквозь его тело. Млад купался и захлебывался в нем: даже слезы выступали на глазах. Мир вокруг менялся и в то же время оставался прежним: огонь оживал, голос его становился понятным, хотя и не был облечен в слова — он манил, он звал, он советовал. Земля говорила глухо и толкала, толкала бьющееся в пляске тело, и тело делалось все легче, словно растворялось в воздухе, становилось воздухом.
Ритмичный грохот — грохот бубна, оберегов, собственного голоса, дрожащей земли и мечущегося огня — пьянил сильней хмельного меда. Песня тонким звериным воем взлетала ввысь, и утробным рыком стелилась вокруг костра. Искры взметнулись в небо, когда по углям ударили голые пятки — жар пошел снизу вверх, вливаясь в поток восторга и силы, руки распахнули объятья, и мир раскрылся им навстречу: в ушах нарастал тонкий звон, перед глазами сгущалась чернота, голова бешено кружилась, дыхание стало глубоким, легким, свободным, а потом оборвалось в миг, и невесомость подхватила тело, подхватила и понесла вперед.
Ради этого стоило пройти и сотню пересотворений! Ни хмель, ни любовь к женщине не могли сравниться с этим упоением, с этим ощущением полета, свободы и всемогущества.
Иная явь выплывала встречь, и холодный рассудок отодвинул в сторону восторг. Клочья белого тумана, влекомого не ветром — бесконечным, непрерывным движением бытия, оседали на лице отрезвляющими ледяными каплями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
