Вторая мировая война оборвала разом жизнь всех наших кружков и общества, а сейчас почти никого из участников уже нет в живых.
МИТИН ДЕНЬ
IДаже у самого моря припекало. По белым острым камням, тяжелой грудой обрушившимся в воду, карабкались три мальчугана – тощие кирпичного цвета тела с выпирающими ребрами, с медными крестиками на веревочках. Один из троих, обрызгав из пригоршни камень, чтобы хоть чуть-чуть остудить его, прилег брюшком, склонив голову над водой. Море было масличным прозрачным, спокойным, слегка колыхавшимся в дремоте. В склизких зеленых трещит что-то всхлипывало, и мокрый краб бочком спешил на солнце: строго и пристально озирались его широко расставленные глаза-столбики. Другой краб, рыжий, отщипывал сильными клешнями ломтики фикуса, поднося их к широкой пасти то легкими, то величавыми движениями. А по дну стелился бледный песок, и над ним легко дрожали солнечные блики. У самых камней замер серый головастый бычок; вода отдавала соленой, тлеющей влагой залива.
Мальчуган закрыл глаза и сплюнул. Сильно пекло между лопатками и в потемневших, дыбом стоящих волосах
– Митя, — шлепнул его по спине друг, — идем прыгать с баржи!
– He-е… Сам иди, — пяткой отмахнулся Митя, открыв глаза… Бычок не двигался с места, солнечные блики едва подрагивали, краб семенил по камням, суша на солнце плоский панцирь-коробочку.
– Пошли же. Митя-а-а! — донеслось уже с высоты. Зашелестел мелкий гравий и водворилась тишина. Митя не двинулся с места. Мать велела ему принести щепок, содрать ракушек, сбегать к хромому греку Федору, помощнику отца, — одолжить сеть…
Сверху зазвенел чей-то смех, словно стеклянные шарики рассыпались по полу. Митя вздрогнул и сел. К песчаному бережку мелко и неторопливо, шаг за шагом, спускалась девочка в муслиновом платьице и белой кружевной шапочке колокольчиком. За ней тяжело раскачивалась няня, позвякивая синим медным ведром.
– Здравствуй, Митя, вот и я! — сказала девочка, глядя весело и дружелюбно.
– Здравствуй, — сказал он и равнодушно отвернулся.
Неподалеку, у каменистой пристани, стояло разгруженное товарное судно — черное, неуклюжее. От его высокого борта отделилась темная обезьяноподобная труда; серебряным гейзером взвилась вода, и через несколько мгновений поодаль, лихорадочно фыркая, вынырнула голова, похожая на мокрый арбуз.
– Вася-а-а, — крикнул Митя и, сдвинувшись с места, совершенно голый, направился к судну: на одном дыхании пробежал поперек него и, описав в воздухе высокую дугу, плюхнулся в воду. Стоя у берега со своим ведерком, девочка, обомлев от любопытства, захлопала в худенькие ладошки:
– Браво, браво!
Но Митя, по-мужски широко замахиваясь, отплывал от берета, поблескивая на солнце мокрыми лопатками.
– Нянюшка, можно мне в воду? — умоляюще произнесла девочка, приподняв подол, так что показалось кружево на трусиках. Почти с визгом она ступила в волу, наблюдая за своими босыми, словно укороченными ножками, совершенно белыми под еле всколыхнувшейся водой.
… аня, краб! Няня, рыбка, рыбка! Смотри, няня, дельфин!
IIМитя накупался до сини, до дрожи и изнеможения, мокрым влез в серые брючки с подтяжками и по пыли вприпрыжку побежал домой. Проголодался, ныло в желудке.
Замусоленная женщина, мать Мити, презрительно взглянув на сына, осыпала его бранью.
– Промотался всё утро, вернулся домой только чтобы пожрать. Щепки где?
– Нету, – угрюмо огрызнулся Митя и принялся за хлеб. А мать, закусив губу, сняла со стены ремень и широко стеганула Митю. Он застонал и, прикрывая голову, забегал по кухне. Глаза женщины помутились от гнева, косынка спала; на мальчугане она вымещала зло за свою женскую работу, за ревность к статной девке Наташе, повадившейся к ним во двор к колодцу, колыхая полными ведрами на коромысле, — именно когда ее Климентий дома.
Устав, она отбросила ремень и сунула Мите мелочь:
– На, беги к арбузам, принеси один, да смотри, чтобы с треском был.
Всхлипывая, прикрыв глаза и утирая нос рукой, от самого локтя до пальцев. Митя послушно побежал к арбузам.
IIIПосле обеда одухотворенная Ирочка вышла на балкон. В пальцах она держала тонкий ломтик ананасовой дыни. Задумчиво, словно нехотя, прикасалась к нему губами, ища глазами кого-то во дворе. Внизу раздавалось громкое смачное чавканье. Присмиревший Митя, сидя на пороге в тени, до самой корки грыз арбузную скибку. Ирочка перегнулась через балкон и качнула тонкой ножкой:
– Нельзя до корки грызть — начала она разговор, поодаль от себя держа двумя пальцами дыню.
– А кое-кому и запрещено, двусмысленно заметил Митя, взглянув исподлобья, и прибавил вполголоса: — Можно к тебе не балкон?
– Можно.
Митя вынул из кармана засаленную колоду и треснул ею о плетеный стол.
— Хочешь?
– Давай!
Все знали, что в митиной колоде пиковая десятка без одного угла, бубновая восьмерка наполовину порвана, а всем дамам проткнуты глаза. Держать это в голове не считалось зазорным.
Митя ловко сдал карты и зашел с бубновой девятки. Ирочка, перебирая карты, отыскала меченую восьмерку и положила на нее червонного туза. Митя под злорадные выкрики Ирочки стал забирать карты.
В комнате, выходящей на балкон, кто-то, стуча каблуками, приблизился к фортепиано и дважды прошелся по клавишам звонкой симметричной гаммой. Мите на всю жизнь запомнились эти мертвые пустые звуки, после которых Ирочку на непонятном языке позвали в комнату. Оставшись один, Митя отыскал червонную семерку и стал ждать.
Но его Ирочка не вернулась.
Вернулось некое сияющее, розовое, надменное существо; оно небрежно перемешало карты, присев на край стола, и заявило:
– Митя, мы едем за границу!
Митя помолчал:
– И ты?
– Конечно.
– А зачем?
– Как «зачем»! Зачем все люди едут за границу? Вот дурак!
Сверху Ирочка смотрела на митины потемневшие, вздыбленные ежиком волосы, на веснушчатый нос, на тупо отвисшую губу – смотрела весело, но безучастно. Митя шмыгнул носом, сгреб колоду и неуклюже направился к дверям. Остановился там, в слабой надежде:
– Ну, я пошел, — произнес он глухо.
Ирочка, не взглянув, кивнула.
IVВечер стоял мрачный и теплый. Темно-синее небо пламенело всеми своими звездами. Сидевший на пороге Климентий тускло уставился на их неподвижное мерцание, зажав в руках гармошку. Митя стоял рядом, слушал протяжное стенание и тоже смотрел на заезды. Позади них из дверного проема лился желтый керосиновый свет. Отец остановился, глянул на мальчугана и хлопнул его по плечу, лукаво и весело подмигнув:
– Что, Митя, ту-ту твоя принцесса?
Митя вскипел от обиды и гнева. Посторонился, высвободил плечо из-под сильной отцовской кисти и, поперхнувшись, теряя почву под ногами, внятно и строго произнес:
— Пошел к черту!
ПРИМЕЧАНИЯ
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯВ – журнал «Возрождение» (Париж)
Вс — альманах-ежегодник «Встречи» (Филадельфия)
Г — журнал «Грани» (Франкфурт-на-Майне)
Е — газета «Единение» (Сидней)
ЛС — «Литературная среда. I» (Белград, 1935)
ЛСовр — альманах «Литературный современник» (Мюнхен, 1954)
М — альманах «Мосты» (Мюнхен)
МДС — журнал «Мы — для себя» (Балтимор)
НЖ — «Новый Журнал» (Нью-Йорк)
П — альманах-ежегодник «Перекрестки» (с 1983 — «Встречи»)
РА — Русский Альманах // Под ред. З. Шаховской, Р. Герра, Е. Терновского.
— Париж, 1981
С — журнал «Современник» (Торонто)
Содр — Содружество. Из современной поэзии Русского Зарубежья // Сост. Т. Фесенко. — Вашингтон, 1966.
ПРИМЕЧАНИЯ
При жизни Лидии Алексеевой вышло в свет пять сборников ее стихотворений: «Лесное солнце» (Франкфурт-на-Майне, 1954), «В пути» (Нью-Йорк. 1959; 2-е изд. — 1962), «Прозрачный след» (Нью-Йорк. 1964), «Время разлук» (Нью-Йорк, 1971) и «Стихи (избранное)» (Нью-Йорк, 1980). Также отдельным изданием вышла поэма Ивана Гундулича «Слезы блудного сына» в переводе Л. Алексеевой (Вашингтон, 1965). В России подборки стихов Алексеевой стали появляться в периодике и различных антологиях с начала 1990-х годов. Наиболее представительная из них (Л. Алексеева. О. Анстей. В. Синкевич. Поэтессы русского зарубежья. Сост. В. Агеносов, К. Толкачев. — М.: Советский спорт, 1998) является переизданием книги «Стихи» (1980) с добавлением последних публикаций Л. Алексеевой в «Новом Журнале» и альманахе «Перекрёстки».
