— Вы спятили.
— Только вы и я. Вы и я.
— Ну, знаете, я… — заикался Левенталь.
— Довольно я в жизни глупил. Хватит, ребячество из меня повышибли. Вправили мне мозги, и до того круто вправили, что годами не расплатиться. — Он свесил голову, глянул на Левенталя. Заметно бились жилки на висках, и так сверкнул этот взгляд, что Левенталь оцепенел; в жизни ничего не видел подобного. — Послушайте, — продолжал Олби твердо, понизив голос, — вы понимаете, что, когда я прошу вас свести меня с этим Шифкартом, я иду на сделку. Предлагаю вам мировую. Готов сдать позиции. Если он мне поможет. Вам понятно?
— Нет, не понятно, — сказал Левенталь. — Абсолютно мне не понятно. И если вы смеете говорить про сделку, я палец о палец для вас не ударю.
— Ладно-ладно, — сказал Олби. — Я же знаю, вы хотите это дело уладить. Я тоже. И знаю, о чем говорю, когда предлагаю вам мировую. Жизнь изменилась в корне. Я — вроде того индейца, который смотрит, как поезд бежит по прерии, где прежде пасся буйвол. Да, буйволов больше нет, и я слезаю с пони, я хочу стать кондуктором на том поезде. Я не прошу, чтоб меня сделали акционером компании. Это невозможно, я знаю. Много чего невозможно стало, не то что раньше. В юности передо мной расстилалась вся моя жизнь. Я представлял себе свое будущее так, будто происхожу от царей земных. Каких только не было надежд. Но Бог располагает. И не надо себя обманывать.
Левенталь поднял глаза к потолку, будто спрашивая: «Вы что-нибудь понимаете? Я — нет».
Тут в дверь постучали.
19
Это был Макс. Стоял перед Левенталем, зажав локтем скатанную газету, рубашка распахнута, выказывая черным поросшую грудь, воротничок выложен на воротнике пиджака, как у Филипа тогда, в день той прогулки. Двубортный костюм, тот же, что на похоронах. Он мешкал перед открытой дверью, на пороге, и Левенталь крикнул натруженным голосом:
— Макс! Да заходи же ты, ради Бога!
— Твои дома? — хрипло спросил Макс, переминаясь на пороге.
Левенталя поразило, что брат ведет себя так, будто пришел к чужим. Но он же здесь и не бывал никогда.
— Я дома, это уж точно. Я тебе тогда не успел сказать. Мэри уехала. Да ты заходи.
Он перетащил его через порог и повел в гостиную, весь натянувшись из-за этой новой заботы. От Олби всего можно ждать, еще неизвестно, что он выкинет, когда узнает, кто такой Макс. Вот уже вывернулся сплошным вопросительным знаком. Левенталь на секунду замер, не в силах ни слова из себя выдавить, не в состоянии двинуться. Макс заглянул в комнату, увидел Олби, стал извиняться:
— Ты занят, лучше я, значит, тогда попозже.
— Я не занят, — шепнул Левенталь, — ты заходи.
— Надо бы мне сперва позвонить…
Но Левенталь схватил его за плечо, поволок.
— Это мой брат Макс. Это Керби Олби.
— Брат? Вот не знал, что у вас есть брат.
— Есть. Нас двое.
Удрученный, замкнутый, Макс потупился, как бы признавая, что в этом отчуждении есть и его доля вины.
— Не знаю, и с чего это я взял, что вы тоже единственный.
Олби болтал бодро-весело, а Левенталь, пряча ужас под вялостью, гадал, какая еще у него припасена гадость за пазухой. Подвинул к бюро стул. Макс уселся. Пыльные ботинки — носками внутрь. Как одним махом очерченный профиль: щека, бычья шея, горбатый нос, ватой подбитые плечи.
— Я всегда мечтал иметь брата, — разливался Олби.
— Как дома, Макс? — спросил Левенталь.
— Да знаешь… — Левенталь ждал окончания фразы; она повисла в воздухе.
Олби улыбался, видимо, сравнивая про себя внешность братьев. Левенталь украдкой ему кивнул на дверь. Олби вопросительно задрал брови, всем своим видом выражая: «С какой стати?» Левенталь нагнулся к нему, буркнул:
— Мне надо поговорить с моим братом.
— В чем дело? — громко спросил Олби. Левенталь, еще строже, подал ему тот же знак. Но уже Макс услышал.
— Это вы у меня спрашиваете, в чем дело? — сказал он.
Олби глянул на Левенталя, пожал плечами, признавая свою оплошку. Но ничего не ответил.
— У меня на лице, наверно, написано, — сказал Макс.
— У нас потеря в семье, — пояснил Левенталь.
— Сын мой младший.
Лицо Олби сложилось в мину, непонятную для Левенталя: как-то зябко сморщилось.
— Да, ужасно. И когда?
— Вот, четыре дня как.
— И вы ничего не сказали. — Это уже Левенталю.
— Не сказал, — отрезал Левенталь, не отводя глаз от брата.
Олби подбросило в кресле:
— Но это не тот паренек… на днях?..
— Нет, не тот, который был со мной. Он про Фила подумал, — он пояснил Максу. — Мы с ним недавно в кино ходили и наткнулись на мистера Олби.
— О, Фил. Постучать по деревяшке. Это мой другой сын, кого вы видели.
— А, двое детишек…
— Уходите вы или нет? — прошипел Левенталь.
— Вы сведете меня с Шифкартом?
Левенталь стиснул ему плечо:
— Вы уходите?
— Вы обещали мне помочь.
— Потом, потом. — Левенталя уже терзала почти непереносимая злоба. — И не думайте меня шантажировать.
— У вас дела, я, видно, мешаю, — сказал Макс.
— Какие дела! Никаких дел.
Олби встал, Левенталь с ним вышел в прихожую.
— Я еще вернусь за ответом. — И Олби уставился на Левенталя так, будто в первый раз видит. — Просто не верится. Такое у вас случилось… племянник! Мы с вами под одной крышей, а вы — хоть бы слово.
— Зачем я буду вам об этом сообщать, зачем? — Олби рта не успел открыть, он захлопнул дверь у него перед носом.
— Кто это? — спросил Макс, когда Левенталь вернулся. — Друг?
— Да нет, просто так, все заходит.
— Странный какой-то… — Макс прикусил язык, потом он сказал: — Но я не помешал?
— Да нет же, нет. Я собирался тебе позвонить, Макс. Но потом подумал, может, лучше обождать.
— Я вроде как ждал, что ты позвонишь, ты же принял участие, на похороны пришел, ну и вообще.
Макс к нему обращался почтительно, слегка официально, нащупывал слова со странной осмотрительностью, чуть ли не как чужой. Придавленный, явно страдающий — видел же, видел Левенталь, — он все-таки старался найти подходящий тон, без лишней фамильярности. У Левенталя больно, виновато сжалось сердце. Хотелось про это сказать Максу. Но как? Тут был риск нагромоздить еще новую тягость. И как разговаривать, если никогда, с самого детства, они часу вместе не провели? И он догадывался, что эта его квартира, эти его мягкие кресла, приличные ковры, контрастируя с нищенской мебелью на Статен-Айленде, разваливающейся, пока не выплачена и половина рассрочки, наводили робость на Макса.
— Так как у вас там? — спросил он. И думал, что Макс заговорит про Елену. Думал, он для того и пришел, чтоб о ней поговорить.
— Да как небось и положено.
— Фил — ничего?
— Ну, когда один ребенок уходит, другому не сладко, наверно.
— Он справится.
Тут Макс приумолк, и Левенталь посчитал, что он про себя решает, затевать ли ему разговор про Елену, в последний момент засомневался, борется с собой.
— Да, дети все одолеют, — повторил Левенталь.
— Я вот хочу тебя спросить, — начал Макс. — Уладить хочу, насчет этого специалиста. Он говорит, ты дал ему десять долларов за первый визит. — И сунул руку в карман.
— Ах, ну что ты.
Но Макс открыл бумажник, привстал, выложил десятидолларовую бумажку под лампой на бюро.
— Зачем это?
— Со всей моей благодарностью. Спасибо.
Откупился, без слов оценил Левенталь. Снова на него накатило прежнее раздражение против брата, и он, с легкой прохладцей, ответил:
— На здоровье.
— Не за деньги только. За все.
Тут уж Левенталя прорвало:
— За малую долю того, что должен бы сделать ты.
Макс размышлял, воздев тяжелое, обветренное лицо с конопатым горбатым носом.
— Да, — сказал наконец, — мне бы надо быть тут. — Сказал покорно, сдаваясь, не находя себе, очевидно, никаких оправданий.
А Левенталь не удержался от нового вопроса:
— Елена что говорит?
— Про что?
— Насчет меня?
Макс, кажется, удивился.
— А что ей говорить? Сказала только, мол, странно, что в дом ты после похорон не пришел. Да она мало говорит. Все больше в постели лежит, плачет.
Левенталь подался вперед. Свет лампы облил ему волосы, плечи.
— Много у тебя с ней хлопот, а, Макс?
— Хлопот? Ты сам посуди. Дело-то тяжелое. Плачет она. Как не плакать.
— Говорил бы ты лучше со мной откровенно.
Макс еще больше удивился:
— А что мне скрывать?
— Раз ты не знаешь, так я и подавно. Но у тебя есть возможность выговориться, если хочешь. Мы, конечно, не такие уж близкие люди. Но у тебя — что? — есть еще кому излить душу? Друзья, может быть? Что-то я их на похоронах не заметил.
Макс выговорил, спотыкаясь:
— Что-то я тебя не пойму.
— Я спросил, много ли у тебя с Еленой хлопот.
