На подобной документальной основе конструировать можно смело. Проблема не в этом. Теория, рабочая гипотеза истощается быстро, что подтвердилось не так давно. И поскольку демография затрагивает главное, поскольку она основывается на самом интимном из действий, поскольку она мотивирована занятием общей позиции по отношению к жизни, — то всякая цельная теория исторической демографии несет в себе свидетельство о тех, кто ее создал, и в широком смысле — о тех, кто использует ее как инструмент познания и исследования.
В хороших вчерашних книгах и в менее хороших сегодняшних еще сохранилось то, что я с некоторой вольностью назвал бы механической схемой старинной демографии. В ее распоряжении было 60–70 % того, что знаем мы. Для нас она является исторической исходной базой, которую надлежит обогатить и превзойти.
Современники Старого порядка не ведали законов биологии. Перед жизнью они были не менее безоружны, чем перед смертью. Сексуальная жизнь в тех условиях приводила, не считая случайностей, к зачатию. Женщины производили на свет почти столько потомства, сколько позволяла природа. По поводу некоторых знаменитостей, например семейства Арно, с 10, 15 и даже 20 детьми у одной знатной дамы из парижского дворянства мантии, равно как и по поводу семейства Иоганна Себастьяна Баха, будут давать характеристику «среднее». Пятнадцать рождений, двенадцать смертей в младенческом возрасте. Ценой вот каких затрат обеспечивался коэффициент воспроизводства. Голод, войны, церковный целибат сдерживали щедрость природы. Абсурд!
Это наивное представление не проистекало от интимного знания и сочувственного понимания. Оно зависит от ряда бессознательных ценностных суждений. Прежде всего, оно определялось по отношению к несомненной, но грядущей реальности: демографической революции европейского XIX века, сокращению смертности благодаря прогрессу медицины и улучшению уровня жизни, таким образом, сначала происходило изменение численности, а затем — сокращение рождаемости. Во французском варианте почти одновременно наблюдалось сокращение обоих факторов. В некоторых случаях, как мы недавно установили, падение рождаемости предшествовало в нескольких географически ограниченных секторах падению смертности.
Франция же понесла убытки от благодатной революции численности населения. Она вступила в индустриальную революцию с боязливым менталитетом преждевременно состарившейся нации, являвшей собой возрастную пирамиду, катастрофически разбухшую наверху и поредевшую в основании. По ту сторону демографической революции — новое слабое равновесие семьи с двумя-тремя детьми; по эту — полнокровное равновесие старинной демографии.
Эта грубая схема, подчеркивая реальность, маскирует ее. Эта схема позитивистская, механическая, мальтузианская, мелкобуржуазная. Она усекает богатую человеческую реальность на прокрустовом ложе усредненного ментального горизонта. Она помещается на уровне средств, а не представлений, на уровне способов действия, а не форм бытия. Она предполагает, что человек недавнего прошлого обладал той же волей, но был менее обеспечен средствами. Эта схема игнорирует прежде всего весь демографический цикл. Своевольный отказ в праве на жизнь, своевольное ограничение рождаемости, однако же, не было изобретением европейского XIX века. Все уже самые примитивные общества постигли эти нехитрые секреты. Мальтузианская революция лишь весьма косвенно была революцией в средствах — в них, в сущности, никогда не было недостатка — она была революцией волеизъявлений. Старый порядок с демографической точки зрения характеризовался не отсутствием средств, а отсутствием мотивов.
Погружение в документ и демистификация демографической революции XIX века, приведенная к правильным пропорциям присущей ей усредненности, позволяет вывести более общую теорию старинной демографии.
Прежде всего, необходим плюрализм отношений. Демография господ и демография угнетенных. Необходимость такой дифференциации обретает очевидность в заморской Европе, в многорасовой Америке XVI, XVII и XVIII веков. Рождаемость в среде богатых и могущественных была более высокой, чем в среде бедных: при Старом порядке это первое правило.[71] Семейства с двадцатью детьми, эта биологическая исключительность, встречаются на уровне Бахов и Арно, в виде исключения — среди князей, но не среди простолюдинов. Самый ранний признак, предвещающий мальтузианскую революцию, находится на стыке XVII и XVIII веков во Франции и Женеве — это когда семьи пэров Франции (8 детей в XVII веке) и крупной женевской буржуазии в среднем перестают быть многочисленнее крестьянских семей. Начиная с 1740–1750 годов они становятся гораздо меньше. Точно так же переход от свирепого мальтузианства 30-х годов к равновесию в 40-е годы XX века в Америке и Западной Европе был отмечен обратным движением: ростом семей высших и руководящих кадров по отношению к нижним слоям общества, интеллектуалов — по отношению к людям физического труда. Такое движение ясно показывает, что проблема находится на уровне мотивов, а не средств. Мальтузианская революция во Франции была прогрессивным и внеэкономическим выравниванием к 1750 году мотивации крестьян Нормандии и Берри по мотивации герцогов и пэров. Весьма высокая рождаемость среди господ в XVII веке (8 детей в среднем) объясняется брачным возрастом женщин (18 лет) и поддержкой лактации кормилиц, происходящих из простонародных слоев населения. Считается, что лактация в значительном большинстве случаев влечет за собой временное бесплодие кормящей женщины. Освобожденные от этой тяжкой естественной обязанности в силу своего общественного положения аристократки были более плодовиты, чем простолюдинки. Из этого следовало сокращение длительности и учащение количества межродовых интервалов. Цивилизационный феномен — молочные братья. Молочное братство устанавливает сквозь сословия и классы человеческую взаимосвязанность. То, что Мазарини являлся молочным братом Колонны, было первым шагом к его возвышению, завершившемуся после Саламанки морганатическим браком «сицилийского мерзавца» с дочерью Филиппа IV и вдовой Людовика XIII.[72] Молочные братья и социальная мобильность. может, кто-нибудь напишет об этом.
Сверхрождаемость господ долгое время компенсировалась масштабами женского церковного целибата и военными потерями. В Англии вовлечение молодых дворян в дела крупной колониальной коммерции стало демографически сдерживающим фактором при отсутствии церковного целибата и умеренных военных потерях. Нарушение равновесия происходит во Франции приблизительно в конце XVII века. С одной стороны — строгое следование праву первородства и лишению дворянства, с другой стороны — сокращение женского церковного целибата в связи со всплеском в 1670–1690 годах религиозного пыла католической реформы, сокращение налогов с дворян при реорганизации армии по модели Лувуа. Именно тогда, в 1680–1690 годах, некоторые весьма ограниченные сектора высшей французской аристократии предпринимают мальтузианский поворот, который мало-помалу в течение полутора столетий затронет все слои общества.
Даже во Франции этот феномен реально становится массовым только в середине XVIII века. Наряду с демографией господ необходимо рассмотреть угнетенных, иначе говоря, характеристики деревенских масс, наиболее многочисленных и наиболее известных.
* * *
Мы можем воспользоваться схемой, которую Пьер Губер составил для деревень Бовези, и внести в нее региональные нюансы.
Брак был уважаем: коэффициент внебрачности в классической Европе весьма незначителен. Около 0,5 % в Бовези, 0,3–0,4 % в Анжу, не более 0,5 % по всему Лангедоку XVIII века. Запад, казалось, составлял исключение. Коэффициент Крюле в Перше достигает 1,4 %, в Порт-ан-Бессен с его моряцким населением — 2,5 %, но в Дувр-ла-Деливранс, в 4 км от морского берега на равнине Кана, доходит до 1,4 % и в Троарне, в травянистом оазисе на границе с известковым плато земли Ог, достигает 3 %. В тесной корреляции с коэффициентами внебрачности, превосходящими средние показатели, более высоки соотношения интервалов между беременностями, не превышающих 8 месяцев. Какова бы ни была амплитуда этих нюансов, это всего лишь нюансы. Внебрачные рождения имели место в городе. «Статистические исследования по городу Парижу», эта регрессивная статистика XIX века (1823), опубликованная до разрушения Коммуной старой системы гражданского состояния, дает сведения о количестве детей, найденных начиная с 1680 года. С 7 % пропорция быстро возрастает к концу XVIII века, что означает растущий коэффициент внебрачных рождений. Чем это объяснить? Случайные связи, устойчивое сожительство (главным образом начиная с 1750 года, как это подтверждает распределение по кварталам), но прежде всего — отток в крупные города незамужних матерей, изгнанных по моральным предписаниям. Приток заблудших дочерей и трагическая обратная волна «детей греха», отправленных в деревни, где они были зачаты. В конечном счете статистические исследования по внебрачной рождаемости конца XVIII века доказывают, что репродуктивного возраста достигали менее 10 %. Количество почти ничтожное, в конце концов.
