— Леня! Ты куда девался? — донесся голос Бирюкова. — Иди-ка сюда, кое-что нужно уточнить.
И сразу все переменилось. Приняв независимо-равнодушный вид, глубоко сунув руки в карманы брюк, засвистев сквозь зубы, Енгибаров вразвалочку отправился в фойе. Но я-то понимал, что это лишь поза, лишь напускное. За день до того мы вместе шли из цирка, и по пути молодой артист с нежностью рассказывал мне, какая у него хорошая мать и сколько он успел доставить ей волнений. Сперва, окончив школу, поступил в один институт, затем переметнулся в другой, потом ушел в Цирковое училище. Когда же принес наконец домой диплом, мать кинулась к соседке похвалиться. Та прочла, что Лене присвоено звание клоуна, и сказала сердобольно: «Не печалься! Тоже работа!»
Теперь до вечера оставалось совсем немного. Закатный багрянец успел погаснуть, и неоновым росчерком вспыхнуло короткое слово «Цирк».
«Как странно! — подумалось мне. — Утром или днем это слово теряется среди обилия многих других повседневных, житейских слов. Но вот приходит вечер, и все меняется, и короткое слово «Цирк» делается по-особому притягательным, пахучим, звенящим, цокающим. И каждый из артистов, выходя на парадный манеж, защищает красоту и честь этого слова!»
Цирк! Сияющий цирк! Каждый вечер становится он таким, с первых же минут представления.
Вот на манеже появляется Владимир Арзуманян. Полно, он ли это? Моложавый, собранный, он зорко оглядывает притихший зал. На голове артиста шлем с закрепленными на нем роликами. Поднявшись к верхнему концу наклонно натянутой проволоки, став на голову, раскинутыми руками и ногами добившись точнейшего баланса, Арзуманян стремительно скользит вниз по этой тонкой проволочной струне. Рекорднейший трюк!!
Сопровождаемая (так и хочется сказать: по-рыцарски оберегаемая) партнерами-близнецами, на манеж выходит Ирина Шестуа. Став друг против друга, партнеры высоко и параллельно подымают полосатые шесты. На этой зыбкой основе Ира исполняет каскад сложнейших прыжков — курбеты, флик-фляки, фордер-шпрунги, затем сальтомортальные прыжки — просто через обруч, затем через обруч, затянутый бумагой. И наконец финальный прыжок. Он не может не изумить. Отказавшись от второго шеста, Ира делает курбет на одном и безукоризненно приходит в стойку на руку. Пять с половиной минут длится номер, и эти минуты полны такой ритмичности, такой гармонии, что, если бы вдруг смолк оркестр, все равно зрителям казалось бы, что они продолжают слышать музыку.
Теперь манеж преображается в боксерский ринг. Беспомощной фитюлькой стоит Енгибаров перед своим противником-тяжеловесом, обросшим грозно вздувшимися бицепсами, вооруженным пудовыми перчатками. Исход неравного боя ясен каждому. Ох-ох-ох, мокрого места не останется от коверного! Но вдруг к ногам Енгибарова падает цветок. Значит, кто-то верит в него, надеется на него, подает ободряющий знак. Противник, кичливо прохаживаясь перед началом боя, наступает на цветок ногой. Ах, так? Енгибаров оскорблено кидается в бой. И — всему вопреки — одерживает победу, расправляется с тяжеловесом. Что это — только ли цирковое чудо? Нет, в равной мере и чудо отважного сердца!
Затем наступает черед Исаакяна, и экзотические его животные беспрекословно демонстрируют свои способности, и пятнистый удав, выпущенный из ящика, вьется кольцами по ковру и обвивает тело дрессировщика, и начинает казаться, что он — удав — отдает себе отчет, как все трудно сложилось и как важно продержаться, пока не подоспеет дополнительное «поголовье».
После конца представления я снова выхожу из цирка вместе с Енгибаровым.
— Как решился вопрос о зарплате? — интересуюсь я.
— Прибавили, — кивает с улыбкой Енгибаров.
Мы идем мимо книжного магазина, и молодой артист, замедлив шаг, ласково проводит ладонью по стеклу витрины:
— Вон их сколько, еще не прочитанных книг! Возвращаясь домой, каждый раз привожу целый ящик. Мама сердится: куда же девать, нет больше места. А я иначе не могу. Лучше без обеда обойдусь, чем без книги!
И он еще раз тянется к витринному стеклу.
В гостинице меня поселили в том номере, в котором, выступая в предыдущей программе, жила воздушная гимнастка Раиса Немчинская. Входя в номер, я улавливаю еще не успевший выветриться тонкий аромат духов. И стараюсь представить себе, как возвращалась из цирка Немчинская. Как, устав от дневной и вечерней работы и вообще от долголетней воздушной работы, наконец-то разрешала себе покой. Нет, хоть убей, именно этого я никак не могу себе представить: слишком хорошо известен мне характер Немчинской. И тогда я вижу, как, войдя к себе, она сразу кидается к телефону и, ничуть не думая о позднем часе, звонит на дом директору цирка, и жалуется на придирки инспектора по охране труда, и категорически заявляет, что не нуждается в лонже и пускай те, кто в себе не уверен, пользуются ею, а она, Немчинская, не нуждалась и не нуждается, И директор, которому до смерти хочется спать, не решается прервать артистку и только повторяет: «Не беспокойтесь, Раиса Максимилиановна! Завтра мы все уладим! Конечно, уладим!» Он хитрит, директор. Он прекрасно знает, что правила безопасности обязательны для всех без исключения. И сама Немчинская это знает и завтра — ничего не поделаешь — застегнет на поясе лонжу. Но это завтра. А сегодня она еще не остыла, в ней еще не иссякла запальчивость. «Завтра все уладим!» — обещает директор. А она кричит ему в ответ, и даже мембрана начинает дребезжать в телефонной трубке: «К черту завтра! Не завтра, а сегодня! Я сегодня же, сейчас же должна знать, что завтра смогу без помех подняться на трапецию!»
Этим и заканчивается мой воронежский день. Один из дней, промелькнувших давним жарким летом. Впрочем, промелькнул ли он? Напротив, запомнился. День, столько вместивший в себя. День, прожитый с людьми, которые работают много, очень много и для которых неразделимы работа и жизнь.
ФОРМУЛА СМЕХА
Прошло пять лет, и я опять повстречался с Енгибаровым. На этот раз в Ленинграде. Придя ко мне в гости, молодой коверный пропел: «Уж полночь близится!» Действительно, час был поздним, но только этим временем и можно было располагать — после вечернего представления.
Мы сели за стол. Дымился черный кофе. «Лучшего бодрящего напитка не знаю!» — одобрил Енгибаров. И стал рассказывать о том, что успел за эти пять лет. Удивительно многое вместили они в себя!
Тогда, когда мы познакомились в Воронеже, мало кто знал Леонида Енгибарова. Двумя годами позже, выйдя на манеж Московского цирка, он сразу добился признания. И еще успел принять участие в международном конкурсе клоунов в Праге. Шестнадцать тысяч зрителей, заполнивших трибуны Спорт-Холла, жарко рукоплескали молодому представителю советского цирка: первый приз был вручен Енгибарову. И тогда же знаменитый французский мим Марсель Марсо выделил его из пестрой череды многих и многих клоунов, дружески обнял, признал собратом. И тогда же — вот сколько успело вместиться все в эти же пять лет! — Армянская ССР удостоила Енгибарова почетного звания заслуженного артиста республики.
Об этом Леня и рассказывал мне. И тут же, возбужденно вскакивая, начинал импровизировать, острыми штрихами рисовать задуманные образы, репризы. При этом издавал короткие смешки и, наклонясь через стол, испытующе глядел: понял ли, оценил ли.
Следующая встреча — снова через пять лет — случилась в Москве, в цирке на Цветном бульваре. Не забыть мне радость, испытанную в тот вечер. Программа была первоклассной, номера отборными. И все же успех в первую очередь определялся Енгибаровым.
С удивительной щедростью выходил он на манеж — раз десять — двенадцать, не меньше. И каждый раз поражал причудливостью своих реприз — то безудержно смешных, то затаенно трогательных, даже чуть грустных. И каждая была отмечена тонкой иносказательностью. Особенно запомнилась одна.
Поставив катушку в рискованно шаткую пирамиду, Енгибаров исполнил труднейший баланс. Суть репризы, однако, была в ином, не в балансе. Каждый раз, успешно исполнив очередной трюк, коверный сам себя награждал сверкающей медалью. Не удавался трюк — в сердцах срывал медаль. Когда же в финале удавалось самое сложное равновесие — торжествующим жестом срывал шляпу с головы, и из-под широких ее полей неожиданно свисала добрая дюжина медалей. О чем же была реприза? Может быть, о человеческом тщеславии? Да нет. Тщеславный не стал бы себя самого лишать регалий: напротив, любой ценой постарался бы ими завладеть навечно. Реприза была об ином — о переменчивости счастья, о том, как нелегко дается оно, и все же — не дрогнув, не отступив — человек, в конце концов, одерживает победу.
В антракте я прошел за кулисы. В гардеробной Енгибарова было многолюдно, шумно. Известный эстрадный конферансье повторял, умело модулируя голосом: «Отлично, Леня! Отлично растешь!» Не менее популярная эстрадная певица изящно вскидывала руки: «Я никогда так не смеялась! Я буквально изнемогала от смеха!» Енгибаров не отзывался. Казалось, он настороженно вслушивался в нечто ему одному различимое — нечто очень важное и сокровенное.
