— После, после, — сказал он. — После, когда вернусь из поездки! А сейчас потолкуем о вашей работе. Насколько помню, при прошлой встрече мы толковали о том, в каком направлении должна она пойти. Так как же, далеко ли успели продвинуться?
Я ответил, что, разумеется, время, проведенное в тесном общении с Ленинградским цирком, дало мне многое и что я смог услышать десятки рассказов о цирковых делах и событиях.
— Не сомневаюсь, — кивнул Кио. — Если вдуматься, каждый артист не что иное, как живое собрание всевозможных рассказов, историй, происшествий, случаев.
— Частных случаев, — заметил я.
— Как вы сказали? Частных? — переспросил Кио. — Вы в самом деле уверены, что все эти случаи именно частные?
Я не успел ответить. На пороге приемной появился еще один посетитель — рослый и стройный. Лет сорока, чуть больше. С красивой сединой в черных волосах.
— Эмиль Теодорович! Я думал, что вы уже попрощались с Москвой!
— Завтра, завтра! — отозвался Кио. — Впрочем, насколько помню, и вы.
— Да, но с одной только разницей: мне ехать значительно ближе, в Днепропетровск.
— Что ж, тамошний цирк построен с толком, — одобрил Кио. — Ну, а как ваши отношения с Эммой — как они сложились?
— Наладились.
— Другими словами, снова мир и любовь?
— О любви говорить, пожалуй, рано. Но мир восстановлен.
— Попрошу передать нижайший мой поклон, — произнес Кио с такой церемонной учтивостью, что я на мгновение усомнился — говорится ли это всерьез. — Каковы же нынешние успехи Эммы? Помню, вы утверждали, что сделаете ее первоклассной артисткой.
— Совершенно верно. И сейчас не зарекаюсь.
Узнав, что управляющего нет на месте, артист (я отчетливо вспомнил, что встречал на плакатах и эту улыбку, и эти глаза) не захотел задерживаться. Тепло попрощавшись с Кио, пожелав ему побольше лавровых венков, он вышел из приемной.
— Венки! Лавровые венки! — фыркнул Кио. — Не такое уж это удовольствие. Листья-то остроконечные — колются. Имел возможность убедиться в этом в Копенгагене. Овация на прощальном представлении длилась пятнадцать минут, два десятка раз выходил на вызовы, и каждый раз с этим самым венком на плечах.
Точно острые кончики листьев продолжали его покалывать, Кио нетерпеливо помотал головой. И тут же переменил разговор:
— Вернемся к вашей работе. Выходит, она начинается только теперь? Частных случаев набрано с избытком, копилка полна, и потому уважаемый автор может себе позволить.
На этот раз ироничность, больше того — насмешливость, была очевидна.
— Это не так, Эмиль Теодорович. Вы меня не поняли. Работа моя началась с первого дня, как я пришел в цирк. Но теперь я должен. Одним словом, я не хочу, чтобы моя работа ограничилась воспроизведением или повторением занимательных историй. Для меня важнее другое — уловить решающее в характере, в поведении советского циркового артиста.
Кио помолчал. Затем, поднявшись с кресла, устремил на меня очень пристальный взгляд. «Сейчас повторит свой знаменитый пасс!» — подумалось мне. Но пасса не последовало. Переведя взгляд на часы, Кио покачал головой и опять опустился в кресло.
— Давайте-ка познакомлю вас с одной историей. Польза двойная: когда рассказываешь, время летит быстрее. Ну и для вас послушать небесполезно. С кем, когда случилась эта история — неважно, несущественно. Да и я не уполномочен раскрывать настоящее имя. Можете считать, что произошла она с Ивановым, Сидоровым, Свиридовым, Мансуровым. Не это важно, а то, чтобы вы на досуге поразмыслили, можно ли и эту историю причислить к тому, что вы изволите называть частным случаем.
Наступил предвечерний час. Коридоры главка, день-деньской говорливые и многолюдные, наконец, умолкали. Я не подозревал, что Кио умеет так выразительно рассказывать. Даже секретарша заслушалась, позабыв о пишущей машинке.
А затем, только Кио успел закончить рассказ, явился управляющий. Принеся извинения, что заставил ждать, пригласил Эмиля Теодоровича к себе в кабинет.
Мне бы следовало дождаться очереди, но я почувствовал, что ждать не могу. Мне хотелось сейчас же, без промедления записать историю, услышанную от Кио.
— Куда же вы? — удивилась секретарша.
— Я лучше завтра приду. Завтра с утра! — ответил я и поспешил в гостиницу.
Вот история, которую рассказал мне Кио.
ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
В этот воскресный день цирк давал подряд три представления. Артистам не то что отлучиться — передохнуть, перекусить едва хватало времени. А к дрессировщику Мансурову, как назло, пожаловал гость. Разумеется, следовало отложить беседу. Но гость, сотрудник местной газеты, был молод, на все вокруг глядел восторженными глазами и вконец обезоружил Мансурова, простодушно признавшись, что редактор впервые доверил ему написать самостоятельную статью, да еще на такую интереснейшую тему, как цирковое искусство.
— Так что не сердитесь. Понимаю, вам не до меня.
Но сроки, газетные сроки!
Мансуров сидел перед гримировальным столиком. Лампа, освещая сверху зеркало, играла в блестках, которыми сплошь заткан был костюм. При малейшем движении блестки сверкали, переливались.
— Действительно, день сегодня трудный, — кивнул Мансуров. — Все, что могу, — побеседовать до антракта, поскольку работаю во втором отделении. Что именно интересует вас?
— Многое! — воскликнул сотрудник газеты. — Ваш жизненный путь. Как стали артистом. Ваши мысли о профессии дрессировщика.
— О! — улыбнулся Мансуров. — Столько вопросов, что сразу не ответишь. Начнем-ка лучше с последнего вопроса, с того, что кажется мне самым важным в работе дрессировщика. Надо любить своих зверей. Понимать их. Дружить с ними. Каждый зверь нуждается в любовном подходе. Если же нарушен контакт.
Закончить фразу он не успел. В гардеробную вошел ассистент Мансурова — белобрысый парень в спецовке с закатанными выше локтей рукавами. Подойдя к дрессировщику, что-то тихонько ему сказал.
— Постой, погоди, — нахмурился Мансуров.— А как апельсин? На апельсин реагирует?
— Ни в какую. Отбросила.
— А банан? Банан предлагал?
— И банан не желает. Бурчит чего-то: быр да быр!
Парень стоял вразвалку, отвечал с ухмылкой, и Мансуров поморщился: «Не получится толку. Сквозняк в голове!»
Поднялся со вздохом. Поверх костюма накинул рабочий халат. И обратился к сотруднику газеты, уже успевшему раскрыть свой блокнот:
— Непредвиденные обстоятельства. Так что извините, придется повременить с беседой. Пройдите в зал, посмотрите программу, а уж потом. Считайте, что остаюсь у вас в должниках!
Нечего делать, пришлось сотруднику газеты припрятать блокнот. Но все равно, пока он шел закулисным коридором и видел артистов, разминающихся перед выступлением, и всяческую причудливую аппаратуру, также ожидающую момента, когда ее вынесут на манеж,— все это время молодой и неискушенный сотрудник газеты мысленно прикидывал, как именно с этих беглых картин закулисной жизни начнет свою статью, и, больше того, дав полную волю фантазии, стал обдумывать заголовок будущей статьи. «Искусство сильных и отважных». Нет, лучше, пожалуй, назвать: «Яркий праздник на арене». Или еще лучше: «Когда зажигаются цирковые огни».
Покинув гардеробную, Мансуров вместе с ассистентом направился в отсек, примыкавший к конюшне. Здесь было тихо, лишь иногда доносились всплески аплодисментов. Дверь с зарешеченным окошком была на запоре.
— Все быр да быр! — повторил парень, отворяя дверь. — И чего, спрашивается, фордыбачит? Живет на всем готовом, ни в чем отказа нет!
Мансуров ступил за порог. Оглядев помещение, увидел обезьяну, крупную самку шимпанзе. Она сидела в дальнем углу, и, хотя не шевельнулась при виде дрессировщика, он сразу угадал ее неспокойное состояние. Обычно бывало иначе. Стоило открыть дверь, как обезьяна весело кидалась навстречу, спешила показать все свои способности. Она, как заправский гимнаст, раскачивалась на кольцах, подвешенных под потолком. Спрыгнув на пол, чинно усаживалась в креслице, нога на ногу, и разворачивала газету. Потом ложилась в кроватку, натягивала одеяло и, оставив щелку между одеялом и подушкой, хитро поглядывала: ну как, ты мной доволен? На этот раз, однако, обезьяна не отозвалась на появление Мансурова: продолжала неподвижно сидеть в углу, насупленная, зло косясь налитыми кровью глазами. Даже шерсть на плечах и руках — и та утратила обычную гладкость, сделалась взъерошенной.
— В чем дело, Эмма? Чем ты недовольна?
Обезьяна не шелохнулась.
— Не понимаю, Эмма, как ты можешь отказываться от такого вкусного, сочного апельсина?
Повинуясь знаку дрессировщика, ассистент поднял плод, откатившийся к порогу.
— Жуй, когда дают. Нечего графиню корчить!
