экстази. Но даже под этой анестезией, где-то глубоко внутри, я уже знаю, что по-настоящему проебалась. Я знаю, что все идет не так, как должно, и даже не так, как я бы хотела. Я проспала визит дедушки с бабушкой, может, я и всю жизнь просплю, и от этого мне жутко страшно, и я принимаюсь кричать так громко, как никогда в жизни не кричала.
Ноа в испуге подскакивает оттого, что я так испугана, пытается меня утихомирить, говорит, что все подумают, будто меня насилуют или убивают, но я не могу перестать кричать, пытаюсь, но не могу. Он каменеет от ужаса, он бы предпочел никогда в жизни со мной не спутываться, он смотрит на меня так, словно я торнадо или песчаная буря, образовавшаяся за окном, и он ничего не может сделать, но надеется, что я не все разнесу. Я продолжаю кричать. Но умудренный опытом препстер-укурок Ноа привык ко всяким кислотным выходкам посреди выступления Grateful Dead[169], и он знает, что надо делать, знает, как переключиться в активный режим повышенного адреналина. Он натягивает что-то на себя и даже на меня и ладонью прикрывает мне рот, пока тащит в отделение «скорой помощи» университетской больницы, а я продолжаю кричать через Гарвард-Ярд, снег и мороз.
Там Ноа меня оставляет, оставляет с медсестрой, которая перетаскивает меня в смотровую. Я уверена, что больше никогда в жизни его не увижу. Мне начинает казаться, что не видеться с ним даже хуже того, что я испытываю сейчас из-за бабушки с дедушкой. Медсестра вызывает дежурного психиатра. Она не дает мне уйти, несмотря на то что я как заведенная повторяю, что мне нужно увидеться с родственниками, они меня ждут, мы собирались на бранч, им за восемьдесят, они утром приехали из Нью-Йорка. Медсестра объясняет, что уже в любом случае поздно, уже пять часов вечера. Но я так и продолжаю твердить: «Мне нужно найти бабушку с дедушкой». Прямо как Дороти, пощелкивая каблучками своих рубиново-красных туфелек, повторяет слова: «Нет места лучше дома»[170]. Вот бы мы оказались в стране Оз.
Они спрашивают, принимала ли я наркотики в течение последних двадцати четырех часов, и я говорю: «Нет». Потом добавляю: «Ну, может, было немного травы и кокса, просто чтобы продлить эффект экстази». Потом признаюсь, что пила пиво, может, пару «Морских бризов»[171] между делом. Врач спрашивает, есть ли у меня проблемы с наркотиками, и я смеюсь в ответ. Заливаюсь изо всех сил, очень громко, завываю, будто гиена, думая о том, как было бы здорово, если бы все мои проблемы сводились к наркотикам, если бы вся моя чертова жизнь не была проблемой, от которой к тому же наркотиками не спастись. Я все смеюсь, и смеюсь, и смеюсь, словно чокнутая, пока доктор не соглашается дать мне валиум и удерживает меня полулежа на смотровой кушетке, пока я не затихаю. Проходит что-то около часа. Мягко, нежно валиум сглаживает мою истерику до состояния бесчувственности, и после многократных обещаний, что со мной все будет хорошо, правда будет, доктор соглашается отпустить меня, советуя хорошенько отдохнуть на зимних каникулах.
В общежитии меня ждет восемь сообщений от бабушки с дедушкой, которые набирали меня из разных точек в Кембридже и напоследок сказали, что едут домой. Ребята из других комнат, которые все утро пытались вызвонить меня у Ноа, но так и не дождались ответа, смотрят на меня как на очень плохого человека. Они смотрят на меня как на человека, способного проспать приезд своих восьмидесятилетних бабушки и дедушки, которые проехали пятьсот миль, чтобы меня увидеть, – и вне всякого сомнения, я именно такой человек. Бриттани спрашивает: «Может, тебе стоит взять академ?» Дженнифер говорит: «Да что с тобой не так? У всех сносит крышу время от времени, но как ты могла так поступить с бабушкой и дедушкой, они такие милашки, они так волновались». Все, что мне остается, – спрятаться у себя в комнате и забраться в кровать.
Когда я прихожу в себя после навязанного валиумом сна, от которого, кажется, превращаюсь в размазню, прямо как папа, я звоню преподавателю семинара по политической философии (по совпадению его курс как раз называется «Правосудие») и говорю, что не смогу завтра сдать эссе, потому что поскользнулась на льду и заработала сотрясение. Та самая девочка, что ни разу не задержала эссе даже на день, та, что жила ради подобия порядка, который дедлайны вселяют в обезумевший разум, – похоже, та самая девочка решила, что все это бессмысленно. Та самая девочка исчезла. Она едет домой на зимние каникулы и уже никогда не вернется.
Штука в том, что сколько бы я ни употребляла наркотиков, я никогда не чувствовала от них ни удовольствия, ни даже капли веселья. Если что-то и было – так это сплошная убогость, сплошное уныние, сплошной психоз. Я закидывала в себя любые таблетки, до которых умудрялась добраться, делала все что могла, только бы ненадолго отключиться. Может, для Ноа с его беззаботным, счастливым детством, экстази и кокаин были просто синонимом фразы «веселись или сдохни» (помню его щенячий восторг, когда ему удалось научить меня курить через бонг или занюхать дорожку кокаина, не сдувая ее с зеркала, как Вуди Аллен в «Энни Холл»[172]), но я делала то, что делала, от отчаяния. И это касалось не только наркотиков на вечеринках. Каждый раз, когда я оказывалась у кого-нибудь дома, я забиралась в шкафчики с лекарствами, крала весь ксанакс и ативан[173], что мне удавалось найти, в надежде добраться до серьезных рецептурных колес вроде эндодана[174] и кодеина, который прописывают при удалении зубов мудрости или других хирургических вмешательствах. Под эндоданом – а это, давайте все называть своими именами, болеутоляющее промышленной силы – я почти не чувствовала боли. Я копила все эти таблетки, откладывала на случай серьезной экстренной боли, а затем срывалась и глотала подряд до тех пор, пока все не утрачивало значения.
Но для того, чтобы серьезно связаться с наркотиками, у меня не было ни денег, ни смекалки. Что бы я в итоге ни принимала, я всегда полагалась на случайность, на то, что принесут другие. И чаще всего безрезультатно: какое бы облегчение ни приносили наркотики, мне всегда было мало. К тому же я не особо с ними ладила и часто устраивала такие выходки, что потом оказывалась в отделении «скорой помощи», причем те, с кем я тусовалась, клялись, что больше никогда не будут со мной трахаться. Я не
