Эхиар не спал. Сидя на корточках, вертел в руках длинную черную палку – откуда только он ее взял.
Медленно светлело небо на востоке. Над кварталами ремесленников поплыли дымы ранних очагов. Тусклой желтизной обозначились рукава Бетиса, обнимавшие остров. Горгий смотрел на гавань, пытался в слабом свете серенького утра различить среди десятков кораблей свой. Цел ли он?..
Странно и страшно было представить себе чужую команду на его палубе... чужого человека в дощатой каютке...
Он обернулся, хотел позвать Диомеда – у матроса глаз зоркий, быстрее высмотрит. Диомед лежал, накрывшись с головой, возле непонятной махины, занимавшей полплощадки. Его била дрожь. Горгий тронул матроса за плечо.
– Попей сок граната, легче станет. Слышишь, Диомед?
Рыжая голова матроса высунулась из складок гиматия. На торчащих скулах красные пятна, в глазах (тех самых, которые Горгий привык видеть прежде озорными и нагловатыми) – пугающая тоска.
– Помираю, хозяин...
– Не дури! – прикрикнул Горгий, а у самого сердце захолонуло.
Помял гранат, заставил матроса выпить сок.
Дождь, слава богам, перестал. Развиднелось и немного потеплело. Гелиос сегодня вроде бы не собирался взглянуть на Тартесс (можно его понять, подумал Горгий). Пасмурный день рождался, не праздничный.
– Теперь поспи, и полегчает тебе, – сказал Горгий. – А вечером уйдем из Тартесса.
– Не, – прошептал матрос. – Вы с Астурдой бегите. А я уж здесь, к богам поближе... – Он опять накрыл голову мокрой от дождя тканью.
Эхиар, шаркая, вышел из-за махины, в руках у него была не палка, как раньше показалось Горгию, а стрела. Тут только Горгий заметил, что еще несколько черных стрел, бронзовых с виду, лежало у массивной стойки махины. Он поднял одну, подивился ее тяжести. Такая самому Гераклу была бы впору...
Повнимательнее осмотрел он махину – и вдруг догадался. Погоди-ка, сказал он самому себе, да ведь это катапульта! Ну да, вот поперечные доски – перитреты с пучками веревок... вот бронзовый желоб сиринкса... почему-то он склонен к низу стены.
Немало видывал Горгий стрелометных машин на своем веку, но такую огромную увидел впервые.
– Для чего здесь катапульта? – спросил он Эхиара.
– Это орудие царского возмездия, – ответил тот, и по его голосу Горгий понял, что старик чем-то взволнован. – Плохо, плохо... – Эхиар озабоченно разглядывал обрывки веревок меж перитретов. – Все сгнило...
– А ты что – собираешься стрелять? – Горгий потрогал станок катапульты. – Ничего у тебя не выйдет. Она не поворачивается.
– Ей не нужно поворачиваться, – последовал странный ответ. – Катапульта нацелена навечно.
Горгий поднялся по ступенькам, вделанным в бронзовый антибасис – заднюю опору катапульты. Посмотрел в прицельную щель... Вот оно что! Опущенный сиринкс, оказывается, смотрит в квадратное отверстие в ограде. Катапульта и верно нацелена... Она нацелена, как уразумел Горгий, на ступени храма... Нет, выше... Вон меж двух центральных колонн возвышение, за ним в храмовой стене ниша, закругленная сверху. Ну да, катапульта как раз на эту нишу нацелена...
– В кого ты хочешь стрелять? – спросил Горгий.
Эхиар сидел, прислонясь к стойке катапульты, руки были устало опущены, стрела валялась рядом.
– Ременные пучки сгнили, – сказал он. – Стрелять нельзя.
Горгий посмотрел вниз, на площадь. Перед храмом суетились люди в черных одеждах. Расстилали на ступенях ковер. Устанавливали треножники с курильницами Выносили из боковых дверей храма какие-то деревянные колоды. Прошел к восточным воротам отряд стражников.
– Выпей... господин... – Астурда протянула Эхиару гранат.
Старик не шевельнулся. Он неподвижным взглядом смотрел на нее, и девушка смущенно отвернулась.
– Подойди ко мне, цильбиценка, – сказал вдруг Эхиар. – Сядь.
Он схватил ее за косы. Астурда испуганно вскрикнула выставила перед собой тонкие руки.
– Не бойся. Твои волосы длинны и крепки. Отрежь их.
– Ни за что! – Астурда вскочила дикой кошкой, выдернула косы из руки Эхиара, отбежала к стене. – Не подходи – брошусь вниз!..
Через восточные крепостные ворота по коридору, образованному двумя шеренгами стражников, тек народ на храмовую площадь – на праздник Нетона. Вначале пропустили купцов побогаче, потом пошли прочие – ремесленники, рыбаки, погонщики быков. Матросов не было видно: сидели на кораблях, готовые схватиться с карфагенским флотом.
Стражники, тыча древками копий, теснили толпу подальше от храма, отжимали ее к башне Пришествия. Люди вытягивали шеи, глядя на торжественный выход высокорожденных. Шли они по порядку, с женами и без жен, и каких только не было украшений на их многоцветных одеждах! Блистательные расположились лицом к толпе на нижних ступенях храма. Повыше встали сверкающие. Место светозарных пустовало: еще не успел назначить их новый царь.
Грянули приветственные крики: по ковру поднимался на верхнюю ступень царь Павлидий, Ослепительный, в белой одежде с золотыми изображениями бога Нетона. Его сопровождали ближайшие придворные.
Младшие жрецы зажгли курильницы, в безветренное небо потянулись белые столбы благовонного дыма.
Павлидий поднялся на возвышение перед нишей, обернулся к толпе...
Площадь ликующе заревела.
– Щит Нетона! Щит Нетона, бога богов!
– Сла-ава царю Павлидию!
Тонкие губы Павлидия растянулись в улыбке. Щит, висевший у него на груди, был невелик, но тяжел, ремни врезались в шею, но Павлидий заставлял себя стоять прямо. От щита шло тепло. Щит из голубого серебра всегда был теплым на ощупь – знак того, что он угоден Нетону.
Павлидий улыбался. Он мог себе позволить довольную улыбку. Бунтовщики разгромлены. Освободившиеся отряды, конные и пешие, двинуты на помощь воинам, сдерживающим гадирцев. Сегодня гадирцы будут отброшены за Бетис, их погонят на восток, за пределы Тартессиды; и если карфагеняне не успеют прислать им подмогу, то надо с ходу ворваться в Гадир. Надо, наконец, стереть с лица земли этот город – занозу в глазу великого Тартесса. А потом придется дать решительный бой карфагенскому флоту. Трудное это будет сражение. Добраться бы только до их кораблей, завязать рукопашную – и тогда тартесские чернобронзовые мечи и секиры сделают свое дело.
Нетон, бог богов, получит сегодня хорошую жертву – было бы странно, если бы, приняв ее, он не даровал своим верным тартесситам военной удачи.
Павлидий улыбался, глядя, как ликует народ Тартесса при виде святыни – щита Нетона, щита из голубого серебра. За долгое царствование Аргантония сделан этот щит – крупица за крупицей. Второй, наполовину меньше, тоже вынесен к народу, его держит Укруф, стоя ступенькой ниже. Пусть знают тартесситы, что их правители не сидят сложа руки, что они неутомимо ведут Накопление, выполняют священные заветы предков.
– Слава-а тысячелетнему царству!
– Бог богов Нетон, помилуй нас!
Павлидий простер руки – крики на площади умолкли. Он стал выкрикивать слова молитвы – слова, которых люди не понимали, потому что они принадлежали древнему языку сынов Океана.
А когда молитва была сотворена, настал черед жертвоприношению. Из восточных ворот потекла длинная вереница оборванных испуганных людей. Крепко привязанные друг к другу, они бежали, подгоняемые стражниками, на площадь, на расчищенное место между ступенями храма и толпой горожан. Сбились в кучу. Стражники отделили от них десятка три обреченных, связанных особой веревкой.
Снова заговорил Павлидий, и глашатаи зычными голосами повторяли каждое его слово. Это презренные бунтовщики, поднявшие оружие на великий Тартесс, сейчас их главари будут принесены в жертву Нетону, богу богов, а остальные – отправлены на рудник голубого серебра.
К деревянным колодам подошли палачи, поигрывая топорами.
Площадь орала неистово. Крики негодования слились в протяжный рев. Обреченные вжимали головы в плечи. Лишь один из них, долговязый, с изрытым оспой лицом, стоял прямо и спокойно. Он в упор смотрел на одного из царских приближенных – молодого, в лиловом гиматии, с серебряными пряжками на груди.
И Тордул, ощутив на себе пристальный взгляд, забеспокоился. Он повел глазами – и встретился с ненавидящим взглядом Ретобона. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Тордул опустил глаза. Вдруг он встрепенулся, побежал, расталкивая придворных, вниз по ступеням храма. Он что-то кричал, но голос его тонул в реве толпы...
Горгий и Эхиар плели тугие пучки из длинных каштановых волос. Астурда сидела у стены и плакала, уткнув лицо в колени. Она стыдилась своих остриженных волос, не достигающих затылка, и голова ее была покрыта.
