— Здравствуйте, господин Вульфран.
— Вы в Марокуре?
— Да, сегодня утром у меня было дело в Пиккиньи, и я завернул к вам, чтобы лично сообщить вам известия из Сараева.
Занимавшаяся за своим столом Перрина, хотя и не слышала имени прибывшего, все же сразу поняла, кто он такой. Страх сковал ей члены, и она осталась сидеть на своем месте.
— Ну? — спросил господин Вульфран голосом, полным нетерпения.
— К сожалению, известия эти вовсе не такие, как вы предполагали и как надеялись мы все.
— Предлагавший свои услуги оказался негодяем?
— Нет, по-видимому, это честный человек.
— Он ничего не знает?
— Напротив, доставленные им сведения слишком верны, к несчастью…
— К несчастью!?
Наступило молчание. По лицу старика видно было, как сильно он был взволнован.
— Значит, ничего не удалось узнать, что было с Эдмондом после ноября? — спросил он.
— Да, нового ничего нет.
— Но какие же получены вами известия?
— Позвольте мне прочесть вам официальные документы, засвидетельствованные французским консулом в Сараеве, — вынимая бумаги из своего портфеля, ответил банкир.
— Ах, да не томите же вы меня! Говорите, что вы узнали?
— В начале ноября прошлого года господин Эдмонд прибыл в Сараево в качестве фотографа. Он путешествовал в повозке вместе с женой и дочерью. В течение нескольких дней он фотографировал желающих на городской площади. Неделю спустя он покинул Сараево и направился в Травник… заболел… и прибыл уже больным в одну деревню, расположенную между этими двумя городами…
— Боже мой! — скорее простонал, чем проговорил старик. — Боже мой, боже мой!
— Вы человек с твердым характером…
— Да неужели же? Значит, мой сын…
— Мужайтесь, вам придется услышать страшную истину… Седьмого ноября… господин Эдмонд… умер в Бузовиче от воспаления легких.
— Не может быть!
— Увы! То же подумал и я, когда получил письмо от того человека со всеми документами, перевод которых, впрочем, засвидетельствован французским консулом; но тут же приложено и засвидетельствованное удостоверение о смерти Эдмонда Пендавуана, рожденного в Марокуре-на-Сомме, тридцати четырех лет от роду. Не правда ли, это весомое доказательство? Но, чтобы не было никакого сомнения, я вчера же, как только получил эти бумаги, телеграфировал нашему консулу в Сараево, и вот его ответ: «Документы верны, смерть удостоверена».
Но господин Вульфран уже не слышал, что говорил банкир; погрузившись в свое кресло, он сидел, весь как-то согнувшись, с головой, склоненной на грудь, точно это был уже не живой человек.
Перрина была в отчаянии, решив, что он умер, как вдруг старик поднял голову. Лицо его было залито слезами, потоками струившимися из незрячих глаз; вслед за тем вытянутая рука нажала одну за другой три пуговки электрических звонков, проведенных в бюро Талуэля, Теодора и Казимира.
Минуту спустя все трое уже были в кабинете.
— Вы здесь? — спросил господин Вульфран. — Я только что узнал о смерти моего сына. Талуэль, остановите везде работы на два дня и объявите, что завтра будут отслужены заупокойные мессы в церквах Марокура, Сен-Пипуа, Бакура и Флекселля.
— Дядюшка! — в один голос воскликнули оба племянника.
Но он жестом остановил их.
— Оставьте меня, я хочу быть один.
Все вышли, за исключением Перрины.
— Орели, ты здесь? — спросил господин Вульфран.
Ответом ему было рыдание.
— Пойдем в замок.
Как всегда, он положил руку на плечо Перрины, и таким образом пробрались они сквозь толпы рабочих, покидавших мастерские, и через деревню направились к замку. Печальная новость стала уже известна всем. Повсюду шли толки — как-то перенесет хозяин этот удар, уже и теперь согнувший его до неузнаваемости.
Те же мысли бродили и в голове Перрины, которая по дрожанию лежавшей на ее плече руки ясно представляла себе, что происходит теперь в душе господина Вульфрана, хотя он и не произносил ни слова.
Когда они вошли в кабинет, старик отпустил Перрину, молвив:
— Скажи там, что я хочу быть один, и пусть никто не входит и не разговаривает со мной.
А затем, когда Перрина уходила, прибавил:
— А я еще не хотел верить тебе…
— Если бы вы только позволили мне…
— Оставь меня! — сказал он сурово.
Глава XXXV
Ночью замок был полон движения и шума. Это собирались родственники почтить память умершего; из Парижа приехала госпожа Пендавуан, которой печальную новость сообщил Теодор; из Булони прибыла госпожа Бретоннё, узнавшая о том же из телеграммы Казимира, и, наконец, из Руана и Дюнкерка появились обе ее дочери с мужьями и детьми. Все они считали своим долгом принять участие в заупокойных молитвах «о бедном дорогом Эдмонде, которого все они так любили».
Перрина ожидала, что рано утром дамы зайдут к ней в комнату, но этого не случилось. Да и зачем им было это? Что бы такое могла она сделать, на какую услугу можно было бы рассчитывать? Здесь собрались ближайшие родственники господина Вульфрана, которым нет надобности обращаться к какой-то там девочке без роду без племени, из милости взятой в дом; они — наследники и без ее содействия будут они хозяевами Марокура.
Не позвал Перрину и господин Вульфран, чтобы сопровождать его в церковь, как это бывало обыкновенно по воскресеньям. С первым ударом колокола к подъезду подали несколько экипажей; в первом из них поместился сам хозяин вместе с сестрой и невесткой; в другие сели остальные члены семьи.
Едва выехал за ворота последний экипаж, как вслед за ним, но только пешком, направилась в церковь и Перрина, спешившая не опоздать к началу обедни.
В церкви, где, как думала девочка, ей едва ли удастся протискаться сквозь густую толпу молящихся, народу собралось очень и очень немного; семейство господина Вульфрана поместилось на хорах, а внизу стояли представители деревенской и фабричной администрации, кой-кто из торговцев, имевших непосредственные сношения с фабрикой, и, как исключение, несколько человек рабочих с женами и детьми.
Обыкновенно по воскресеньям Перрина занимала место рядом с господином Вульфраном, но теперь она не рискнула идти туда же и поместилась возле Розали, явившейся в церковь вместе с бабушкой, которая была в глубоком трауре.
По окончании панихиды, когда все выходили из церкви, к Перрине подошла мадемуазель Бельом.
— Вы пойдете пешком? — спросила она.
— Да.
— Тогда пойдемте вместе до школы.
Перрине хотелось идти одной, но она не решилась отказать учительнице и пошла рядом с ней.
— Знаете, о чем я думала, когда смотрела на господина Вульфрана? Когда он молился, мне все казалось, что он опустится на колени, поклонится и больше уже не встанет. Этот удар его сразил, и, право, я даже порадовалась, что он слеп.
— Почему?
— А потому, что он не видел, как мало было народу в церкви: равнодушие рабочих только усилило бы его душевное горе.
— Да, их было очень мало, это правда.
— Но он-то этого, по крайней мере, не видел.
— А вы уверены, что он не заметил этого по безмолвной тишине, царившей в церкви? Слух очень часто заменяет ему зрение.
— Это было бы для него новым потрясением… несчастный человек… но, вместе с тем, и большим уроком, потому что мы можем требовать от других участия к нашему горю только тогда, когда сами мы принимаем участие в их скорбях или в страданиях… А господин Вульфран совсем забывал об этом… Он делал для рабочих только то, что он обязан был делать, относясь ко всем одинаково и справедливо… но быть только справедливым — это все равно, что ничего не делать для другого, для своего ближнего… Очень и очень жаль, что господин Вульфран до сих пор ни разу не подумал иначе о своих рабочих, для которых он мог бы сделаться гением добра, вторым отцом, которого бы они действительно любили… и будь это так… поверьте, нам не пришлось бы с вами увидеть сегодня… того, что мы увидели…
Хотя Перрина и не совсем ясно поняла, что именно хотела сказать мадемуазель Бельом, но ей тяжело было слышать упрек господину Вульфрану, да еще от такой особы, как учительница, которую она так уважала и любила, к которой так горячо успела привязаться.
У дверей школы она стала прощаться.
— Не хотите ли зайти позавтракать вместе? — предложила мадемуазель Бельом, предполагая, и не без основания, что едва ли ее ученица займет место за семейным столом в такой день.
— Очень вам благодарна, но я, может быть, понадоблюсь господину Вульфрану.
— Тогда, конечно, идите. До свидания.
В замке Перрина узнала, что господин Вульфран, вернувшись домой, заперся в своем кабинете и никому не велел входить.
