Хихикнул только Брыкин. Старшая сестра меня старательно не слышала. Молчание казалось зыбучим, как песок.
— Послушайте, но как же это так? — спохватился Лившиц. — Почему же Яна Германовна сразу же преступница? Её ведь отпустили! Разве просто так убийцу можно выпустить? За деньги там или за что еще? Ведь нельзя же, правильно?
Маразм крепчал.
— За деньги можно всё! А между прочим, Яна Германовна живет явно не по средствам… Марк Наумович, ну вы вот, например, можете себе позволить новую машину?
— А при чем здесь это? — насторожился Лившиц.
— А при том, — отрезала старшая сестра. — Между прочим, не далее как позавчера ваша Яна Германовна Кейн, незаконно отпустив водителя, ездила на вызов на своем частном автотранспорте. По ее словам, вызов оказался ложным, однако что она там делала невесть сколько времени, остается тайной. А если кто не в курсе, именно тогда в соседнем адресе произошло очередное серийное убийство! — торжественно закончила она. — Вот так, товарищи, и пока не поздно мы должны решительно отмежеваться от скомпрометировавшей себя Дайаны Германовны Кейн и навсегда очистить атмосферу в нашем коллективе. В этом заключается наш гражданский и медицинский долг.
Опаньки…
Верите — теперь я испугалась. Слов у меня не было, оторопь какая-то взяла, в голове всё как закоротило. Ох, кажется, я зря априори исключила женщин — ну и чем вам не маньячка, а?.. Вот же стерва… нет, не просто стерва — психопатка… и не психопатка, нет… да она же меня просто ненавидит! За что?! И что случилось с нашим коллективом, с этими порядочными в основном, нормальными, разумными людьми, которые теперь в разрозненном молчании выслушивают такую ахинею?! Ау, коллеги! Люди, это бред, зовите психиатров! Ау!!!
Народ безмолвствовал.
Из людей остался только Эдичка.
— Альберт Михайлович, прекратите это издевательство! Вы отлично знаете, что Яна ни при чем, — не только во весь голос, но даже в полный рост, поднявшись для пущей убедительности, потребовал Хазаров.
Спасибо, Эдичка…
— Между прочим, Эдуард Евгеньевич, вам лучше помолчать, — перебила старшая сестра. — Не думайте, что никто не знает, какие отношения связывают вас с гражданкой Кейн. Стыдитесь, вы женатый человек. Ваш моральный облик вообще не дает вам права выступать по существу вопроса!
— А вам? — не постеснялся Эдичка, с подчеркнутым презрением бросив взгляд в сторону Гайтенко.
Гайтенко гордо промолчал. И даже не поморщился.
Алиса вспыхнула:
— Да как вы смеете!.. — оскорбленно дернулась Цуцко.
— Смею, — брезгливо бросил Эдичка и вновь с нажимом обратился к Рудасу: — Альберт Михайлович…
— Эдуард Евгеньевич, достаточно, — прервал его заведующий, в свою очередь поднимаясь с места. — Пожалуйста, присядьте… — Хазаров, чуть помедлив, мрачно сел. — Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь и дальше позволял себе высказывания, о которых впоследствии придется пожалеть, — довольно жестко заявил заведующий. — Лично я не сомневаюсь, что ситуация, сложившаяся вокруг Дайаны Германовны Кейн, не более чем недоразумение. Поверьте, Яна, я не был сторонником такого обсуждения и с сожалением вынужден признать, что этот разговор лишь усугубил злополучное стечение нелепостей. И тем не менее. — Рудас помолчал. — Надеюсь, вы сможете понять…
Поняла. Я уже без всяких экивоков поняла, что дело очень плохо. Сразу бы могла сообразить, в начале разговора, когда Алиса пошла ему наперекор. Не посмела бы она, не будучи уверенной, что дело еще хуже.
— При всей своей абсурдности ситуация сложилась действительно двусмысленная, — продолжал заведующий. — К сожалению, на этом фоне факт нарушения служебной дисциплины, связанный с выездом на вызов на личном автотранспорте, стал камнем преткновения. Данный факт — при других условия простительный, но с формальной точки зрения достаточно серьезный, — через мою голову был доведен до сведения главного врача. Увы, Зарина Ивановна заняла чрезвычайно жесткую позицию и своей властью приняла следующее административное решение…
Рудас взял бумажку со стола. Ворохнулась и сжалась тишина — наверно, как в суде перед оглашением приговора.
— Решение это таково, — объявил заведующий. — Приказом главного врача медучреждения Зарины Ивановны Басмаевой доктор отделения «неотложной помощи» Дайана Германовна Кейн за нарушение служебной дисциплины переводится в регистратуру поликлиники на должность медсестры вплоть до окончания должностной проверки. — Рудас отложил приказ. — Извините, Яна… Повторяю, это не мое решение и ни в коем случае не моя позиция. Со своей стороны я полностью уверен, что недоразумение в самом скором будущем успешно разрешится… Вопросы есть, коллеги?
Коллеги прятали глаза.
— Хорошо, тогда на этом всё… Да, последнее: Яна, вы должны представить объяснительную… — Рудас посмотрел на мое лицо, как будто стушевался и добавил, не глядя на меня: — Можно не сегодня.
Да, не сегодня…
Лучше не сегодня…
А сегодня…
Сегодня я всё-таки не выдержала — закурила.
Мне никогда не было так стыдно и так плохо, даже в первый (и единственный) раз в жизни в абортарии. Плохо — просто, по-жизни хуже некуда, стыдно — еще и за коллег, согласившихся считать меня преступницей. (Пусть не считать, довольно — допускать; на объективность у меня не было ни силы, ни желания.) Всякое изгойство унизительно — тем более вот так, ни за что и ни про что, на глазах и с помощью людей, которых я даже и сейчас числила своими. А свои смолчали, как одобрили…
Рваный ветер норовил брезгливо мазануть меня по физиономии. Осклизлый ветер, пакостный, стылый, как постылый. Дождя как будто не было, но лицо отчего-то враз заморосило. Понятно от чего, но лучше бы от ветра — лучше думать так, хотелось думать так, а значит, было именно вот так. Сопли подбери, кретинка с выставки! Не скажу, что кстати, но еще же младшенькая значилась на повестке дня — тут захочешь, а не рассупонишься.
До Лерки ходу мне было три квартала. В первом же попавшемся ларьке я бездумно купила пачку «Кэмела» вместе с зажигалкой. Жадно закурила, с отвычки закружилась было голова, но вроде в самом деле полегчало. Уф-ф… Оно хоть и противно, однако в руки брать себя всё-таки пришлось — не хватало мне сестре празднество испортить! Всё, некогда сейчас, переживу… как-нибудь потом допереживаю. И никакого раздрая, раздрипа и растрепа. Всё. Точка. С новой строчки.
Сестренка встретила меня в домашнем затрапезе — ежели, конечно, затрапез может быть каким-нибудь другим, кроме как домашним. И ежели вообще надетое на ней кимоно не кимоно, сари не сари, нечто шелковое взбалмошных цветов, на сестренке исключительно удачное, могло бы обзываться затрапезом. Ага, вот как всегда — хотя бы и в общении со мной младшенькая не упустила случая развернуть себя во всем великолепии. А почему бы нет? Правильно, жить нужно красивее.
— Наконец-то, Янка, проходи! — сестренка жизнерадостным тайфунчиком чуть ли не внесла меня в прихожую. — О, ты типа порыжела? А что, свежо, тебе идет, самая сермяга, — заметила она. — Ну, давай, давай, не терпится, пошли, оценивай квартиру!
— Погоди ты, дай хоть куртку снять, — улыбнулась я. — Уймись слегка, я дух переведу. К тому же перво-наперво тебе подарки причитаются, я их уже замаялась таскать. Видишь же — сумец по швам трещит!
— Да, сумка у тебя как таракан беременный. Интересненько… — Лерка спохватилась: — Ты видеокамеру взяла?
— Обижаешь, младшая. Держи, — я извлекла из доверху забитой сумочки портативную японскую игрушку, — и еще кассета про запас… Так, а это от отца, — передала я младшенькой конверт с зелеными купюрами, — было велено вручить точно в день рождения. Объятия и поцелуи прилагаются.
— Фатеру виват! Признаться, очень кстати, а то я с этими квартирными делами в кошелек смотрю, а там — слово на три буквы. Финансово-половой кризис называется.
— Догадываюсь. А финансово-половая недостаточность, надо полагать, это когда смотришь в кошелек, а там даже и трех букв не ночевало?
