– Драматург Штейн, Александр Петрович, – представляет мне сестра гостя, – человек хваткий, но непрактичный.
– Помилуйте, Фаиночка, – смеется гость, – разве можно быть и хватким и непрактичным одновременно? Одно исключает другое.
– У вас получается, – сестра тоже смеется. – Вы пишете в нужное время правильные пьесы, и это доказывает, что вы человек хваткий. Но ваш псевдоним… Если бы я была Фаня Рубинштейн, то разве бы я отбросила от своей фамилии начало? Я бы отбросила конец и была бы Фаней Рубин! Претендовала бы на самые высокие ставки, на самые большие гонорары. Говорила бы: «Это вы Штейнам столько платите, а я – Рубин!» В советском искусстве нет ни одного Рубина, есть только конферансье Алмазов, который умеет одновременно шепелявить и говорить в нос.
Александр Петрович во время войны служил на флоте. Называет себя «литературным матросом второй статьи». На вопрос о том, кто первой статьи, отвечает: «Станюкович». Стыдно признаться, но я даже не знаю такого.
29.12.1961
Чтобы не начинать вторую тетрадь в конце года, вклеила листочек в эту. Новую тетрадь начну в новом году и, вообще, возьму себе за правило каждый год начинать новую тетрадь. Интересно, сколько тетрадей у меня соберется. Очень надеюсь, что не менее десяти, а то и все двадцать. Важно не только прожить годы, но и сохранить ясность мысли. Бабушка Сара дожила до девяноста восьми лет, но последние двадцать была сущим ребенком. В конце первой из моих тетрадей, наверное, следовало бы записать что-то важное, но что важного я могу записать, если все сегодняшнее утро прошло в страшной суете. Мы с сестрой искали ее документы – паспорт, сберегательные книжки, удостоверения, которых вдруг не оказалось на месте. Кого только не успела заподозрить сестра, вспомнив, что последний раз она видела документы недели две тому назад! Мы перевернули вверх дном не только ее комнату, но и мою, на кухне тоже искали, но так ничего и не нашли. «Что будет, если какая-нибудь сволочь с моим паспортом проберется в Смольный! Что будет!» – причитала сестра, а я от поисков одурела настолько, что не понимала, шутит она или боится всерьез. Выбившись из сил, сестра села за стол и начала составлять список подозреваемых, а я начала наводить порядок, потому что квартира выглядела словно после погрома. Искали мы нервно, торопливо, поэтому все, что можно было перевернуть, было перевернуто, а что можно разбросать – разбросано. Вдруг до ушей моих донесся страшный вопль. То кричала сестра. Выронив книги, только что поднятые с пола, я поспешила на кухню и на пороге столкнулась с сестрой. Она прошла к шкафу, запустила руку в карман своего старого пальто и вытащила оттуда документы. Оказывается, она спрятала туда их сама дней десять назад, когда приходил электрик чинить выключатель. Зачем спрятала, если документы и так были под замком? Захотелось. Подумала вдруг, что ящик с замком наводит на мысли о чем-то ценном, а в кармане пальто никто не догадается искать. «Капрыз нашел, – сказала сестра, качая головой, и добавила: – Капрыз со склерозом от маразма привет передают». Я не думаю, что ей стоит сильно убиваться по этому поводу. Забывчивостью страдают все люди, и желание перепрятать что-то с места на место тоже посещает всех. Это не склероз и не маразм, а просто стечение обстоятельств, лишний повод для наведения порядка.
01.01.1962
Вэй з мир![88] Во дворе пьяный народный писатель подрался с не менее пьяным народным артистом! Разбитые лица, одежда в крови, оба, несмотря на почтенный возраст, крепкие мужчины и дрались всерьез. Причина ссоры – выясняли, кого из них больше любит народ.
– Один мой знакомый актер говорил коллегам: «да тебя же только один народ и любит», когда хотел оскорбить, – сказала сестра, наблюдая за тем, как жены уводят драчунов, все еще порывающихся продолжить драку.
Дом на Котельнической набережной, «замок», один из лучших домов Москвы – и такая безобразная сцена. Отцовские служащие спорили шепотом, потому что в конторе всегда были посторонние, а на втором этаже жила наша семья. Чтобы кто-то из них устроил драку до крови, я и представить не могу. Чтобы Шаляпин подрался с Буниным, поспорив по поводу известности? Даже вообразить такого не могу!
– Подожди, увидишь еще не такое, – «обнадеживает» меня сестра. – Здесь иногда такие баталии разыгрываются, настоящее Бородино пополам с Ватерлоо… Милицию вызывают, а она в битвы титанов вмешиваться боится.
04.01.1962
За несколько часов до Нового года возле Минвод разбился самолет, летевший из Тбилиси. Из-за плохой видимости самолет врезался в гору. Рассказал об этом наш сосед А.П. Возвращаясь в Москву из санатория, он застрял в аэропорту и был так угнетен катастрофой, что сдал билет и уехал в Москву на поезде. Ехать пришлось в плацкартном вагоне (солисту Большого театра!), в пути бедный А.П. так настрадался, что вся польза от лечения пошла насмарку. «Понесло же вас зимой в санаторий», – сказала сестра. А.П. объяснил, что очень любит южную зиму и к тому же с декабря по февраль в санаториях мало отдыхающих, а он очень ценит на отдыхе покой.
07.01.1962
– Не выношу тех, кому любой рояль скрипка! – говорит сестра, не откладывая, а отбрасывая от себя газету, читает вопрос в моем взгляде и поясняет: – Хазэр-фисл[89]. Сегодня в моде Куба – давай сюда кубинскую пьесу, завтра будет юбилей Карла Маркса, будем ставить про Маркса. Ты помнишь издателя Маркса?
– Помню, что был такой, – отвечаю я.
– Был! – хмыкает сестра. – Адольф Маркс! Почему бы не поставить пьесу про него? Прогрессивный же был человек, сеял разумное, доброе, вечное. Наверху, как увидят «Маркс», так сразу подпишут все разрешения. А потом будет премьера… Сидит на сцене Маркс, пишет что-нибудь или читает, заходит жена и говорит: «Адольф, пора обедать». Адольф! Маркс – и Адольф?! Всех хватит кондратий, и пьеса будет иметь невероятный успех. Кстати, а папу Адольфа звали Фридрихом, как Энгельса. Как тебе такая пьеса? В основу можно положить какой-нибудь революционный эпизод. Что, не нравится? Эйзенштейн бы оценил, но снимать бы такое не стал. Но почему бы не помечтать, ведь я же говорю о книгоиздателе, а не о каком-нибудь черносотенце. А можно поставить пьесу о декабристах. Я бы сыграла чью-нибудь мать, мать, провожающую сына на Сенатскую площадь! Он бы ушел, весь такой целеустремленный, а я бы бежала за ним и кричала: «Сынок, не опаздывай к обеду!» Какая связь между Сенатской площади и обедом? Никакой, но это бы прозвучало…
Сестра не перестает меня поражать. Сколько замыслов! Сколько идей! Как глубоко она проникает в каждый образ! Как точно находит нужные штрихи. Всего две фразы, а я уже вижу старую графиню, мать декабриста. Не сестру в роли старой графини, а именно ее саму. Такой талант, такой ум, такой опыт! В этом году исполняется 25 лет работы сестры в кино. Ей уже намекнули, что решается вопрос о телевизионной передаче, посвященной этому юбилею. «Что ж, сыграю в ящик!» – лихо пошутила сестра, имея в виду под ящиком телевизор. Я попросила ее больше так не шутить. Не та тема, чтобы шутить. Неспроста же говорят, что половину наших бед мы призываем сами. Но сама мысль о передаче меня радует. Хочу, чтобы это была большая передача и в ней бы снялись все наши близкие друзья. Сестра же подозревает, что это будет «салат из эпизодов и портрет юбилярши сверху». Поглядим, кто из нас окажется прав. «Пусть будет салат из эпизодов, – говорю я, – лишь бы случилось». 25 лет в кино! У меня голова кружится, когда я думаю об этом! 25 лет!