Но получилось все по-другому. Не было ни глубоко эшелонированной системы траншей, ни минных полей, ни господ артиллерийских и пехотных командиров. По улице ковыляли в тыл двое или трое раненых. Враг приблизился невидно и неслышно. А с командного пункта дивизиона требовали точных данных и в первую очередь точное время сопрпкосновенья с противником. Какой негероический метод ведения войны!
Залигер перенес свой командный пункт к орудию «Дора». Иначе говоря, он залег, вооружившись биноклем, у бруствера орудийного окопа и кричал сидящему в блиндаже телефонисту, тому, что вечно попыхивал трубкой, свои наблюдения:
— Слабые взрывы в юго-западном направлении… Шум моторов, видимо, танки, в районе поселка Лангебах… Два самолета противника ведут разведку…
Зенитчики, кроме одного наблюдателя, неподвижно стоявшего у края круглого орудийного окопа, притаились где попало и смахивали на мертвецов в братской могиле. Разведывательным самолетам могло показаться, что все здесь вымерло.
Залигер уже трижды наводил бинокль на большую высоту сзади огневой позиции, шарил взглядом по ее гребню и скатам. Где же люди гауптштурмфюрера? Эсэсовцы ведь обещали прикрыть батарею огнем своих счетверенных установок. Куда же подевались эти герои? Где тот черный хищник? Что сталось с планом отхода в Вотанову пещеру? В дивизионе, казалось, стали туги на ухо и не понимали его вопросов. Боевой приказ командира был передан но телефону, и Залигер продублировал его каждому орудию. Героизм по телефону! У Залигера создалось впечатление, что с боевым духом в батарее обстояло неважно. Корта, как всегда, бесновался и накидывался на «этих типов». Он был назначен ответственным за организацию борьбы с воздушными целями. Странно, что сегодня самолеты противника еще не кружились каруселью над позицией, хотя туман давно рассеялся. Залигер не знал, что на другой стороне у американцев тоже имеются честолюбивые офицеры, которые договорились с air forces[15], что те не будут бомбить ближние цели, чтобы по всем классическим правилам военной науки разрушить их артиллерийским огнем, а затем, стяжая славу, овладеть ими силою танков и пехоты.
Около десяти — к этому времени еще ничего не произошло — прикатил командир дивизиона в своей открытой машине. Она остановилась на шоссе неподалеку от орудия. Но в то же самое мгновенье, точно дьявольская режиссура только и ждала выхода этого актера, первый артиллерийский снаряд разорвался на лугу, на некотором удалении от позиции. Тем не менее командир вылез из машины и с неподвижным лицом размеренным шагом направился к орудию. Залигер ни при каких обстоятельствах не намеревался утратить военную выправку, хотя проклятая история с Хагедорном не шла у него из головы и адъютант, готовивший перемещение штаба и разыскивавший некоего куриного фермера, еще не поставил его в известность о решении командира дивизиона. Держась очень прямо, он зашагал навстречу командиру и молодцевато вскинул вверх руку, готовясь рапортовать. Но прежде чем он успел раскрыть рот, воздух опять наполнился воем. Второй снаряд разорвался метрах в пятидесяти от «Доры», за ним последовал третий, рассыпавший осколки немного левее. Господа офицеры вдруг оказались на земле, ничком друг против друга.
— Во время боевой готовности не рапортуют, господин Залигер, — окрысился майор.
Залигер извинился. Эта ситуация была ему крайне неприятна. В воздухе опять завыл снаряд, пророкотал над позицией и разорвался у подножия высоты, взметнув вверх облако грязи высотою с колокольню.
— Вы должны наблюдать за разрывами и считать; противник пристреливается! — прорычал майор.
Шофер его машины позволил себе дерзнуть — стал сигналить как сумасшедший. Офицеры поднялись с земли. Рассерженный майор сделал знак шоферу прекратить гудки и спросил Залигера, все ли в порядке на батарее.
Так вот он, давно ожидаемый роковой вопрос. Залигер снова отдал честь и заверил начальника, что его батарея будет сражаться точно в соответствии с боевым приказом господина майора. Вдруг они услышали глухой гул, перешедший в негромкий свист. Что-то опять шлепнулось на лугу. На месте шлепка вздыбился столб белого дыма. В центре огневой позиции кто-то яростно заколотил железной палкой по подвешенному на столбе куску рельса. Пьяный голос Корты кричал что есть мочи:
— Химическая тревога! Газы!
Майор вдруг рассмеялся. Солдаты это заметили, стянули с себя противогазы, которые уже начали напяливать, и снова присели у орудий.
— Господину камраду видятся призраки; впрочем, но удивительно. Что этот малый, все еще пьет, как вождь пандуров? Это же пристрелочный снаряд. Судя но звуку, тяжелый миномет. Братишки уже близко. Танцы начинаются. Забирайтесь-ка в свою дыру, господин Залигер!
С хорошо разыгранным спокойствием командир достал черную гавану из портсигара, серебряным ножичком отрезал кончик и подстругал мундштук. Залигер поднес ему зажженную спичку. Старик взял ее у него из рук и с наслаждением закурил.
— Надеюсь, вы не утратите темп, если сейчас начнется, господин Залигер…
— Так точно, господин майор. Я со своей батареей буду драться до… — Залигер запнулся.
Огромная радость захлестнула его. Старик потешается над рвением Корты. Под треклятой историей с Хагедорном, этим предателем, поставлена точка. Но он не мог себе сейчас позволить патетических восклицаний. Майор признавал патетику только на бумаге. К удивлению Залигера, майор сам закончил прерванную фразу на манер, противоречащий всему его поведенью.
— Итак, до почетного финала, камрад Залигер. — И, как гипнотизер, заглянув прямо в глаза капитана, добавил: — Родине мы еще нужны. Держитесь бодро…
Тяжелый снаряд опять провыл над позицией и разорвался в деревне. Оттуда донесся женский крик. Какая-то крыша задымилась и тотчас же запылала. Майор повернулся на каблуках, не хуже рекрута на казарменном плацу, и заторопился к машине. Залигер, словно превратившись в соляной столб, стоял навытяжку до тех пор, покуда машина не отъехала на большой скорости. Когда Залигер неверными шагами возвращался к орудию, горящий дом в Райне и все еще клубящийся столб дыма на лугу показались ему предвестниками счастья. Он опять вооружился биноклем и лег на бруствер. Все свои действия в продолжение последних двенадцати часов он теперь считал разумными и достойными уваженья. А сейчас он на время отставит почетную разумность, которая, но его мнению, смягчила даже непреклонность упорного последователя стратегического девиза «продержаться».
Если смотреть из слухового окна железнодорожного домика, то поле представляется большим черным треугольником. Сзади его ограничивает «мокрая яма», болотистая низина, поросшая чахлымп кустами бузины и бурой прошлогодней полынью. Справа поле упирается в грязную проселочную дорогу, которую местные жители почему-то прозвали «сливовой аллеей», а слева на несколько метров не доходит до невысокой насыпи железнодорожного перегона. Домик стоит на пересечении рельсового пути проселочной дорогой. Молодую женщину, прильнувшую к чердачному оконцу, в которое ей сквозь пропыленную паутину видны насыпь и поле, зовут Анна Слезак. После смерти двух прежних железнодорожных сторожей она живет здесь совсем одна.
Ранним утром к ней зашли два француза, представительные такие, видно, порядочные люди, они очень спешили и успели только сказать ей, что на поле, забросанный комьями земли, лежит живой немецкий солдат, который уже сыт войной по горло. И просили ее присмотреть, чтобы закопанный вовремя вылез из своей ямы, не слишком рано, так как здесь еще бродят немцы, и не слишком поздно, а то очень уж холодно в земле. Тот из французов, что постарше, охотно бы остался у нее. И она бы, конечно, его оставила, он так заразительно смеялся и зубы у него при этом блестели под черными усиками, как начищенная эмаль. Но младший и слышать об этом не хотел. Правда, она им рассказала, что здесь уже давно шатаются отбившиеся от своих частей немецкие солдаты и патрули, которые их вылавливают. Вот оба француза и заторопились уходить. Туман скрыл их от нее уже у забора. Может быть, думала молодая женщина, ладная и черноволосая, они не остались у меня и пошли дальше, потому что я сейчас похожа на старую неряху — шутка ли, две недели сплю, не раздеваясь, не ношу бюстгальтера да еще пахну чесноком и потом. Ну да уж я но опыту знаю, растрепы и неряхи не внушают симпатии чисто выбритым немецким козлам, которые нынче снуют здесь. Опрятную бабенку они мигом толкнут в кровать и сами вскочат за нею. Уж я знаю, прочитай двенадцать раз «Отче наш» — не поможет, а одна-единая головка чеснока спасет от этих козлов.
Она уже два раза лазила на очищенный от всякой завали чердак и смотрела, не виднеется ли посреди поля яма и не вылез ли из нее немецкий солдат, сытый войною по горло. Ее одолевало желание встретиться с человеком, который дал живьем закопать себя, лишь бы остаться в живых. Французы сказали, что он еще молодой.
