Занавес…
«Андрею Платонову
Уверенно судить о достоинствах Вашей пьесы мешает мне плохое знание среды и отношений, изображенных Вами.
А рассматривая пьесу с ее литературной, формальной стороны, нахожу ее своеобразной, интересной и достойной сцены. Недостатками являются: обилие монологов, покойники и гроба на сцене, слишком аллегорически назойливо сделанный Мешков с его „самоубийством“, которое у Вас похоже на „жертвенный отказ индивидуалиста от самого себя“.
Забыл сказать: очень хороший язык.
Всего доброго. А. Пешков.
26. VII.32».
Заступничество Горького бесполезно: в том же 1932 году театр «Комедия» (бывший Корша) закрыт за отсутствием четких идейно-творческих позиций и эклектизм репертуара.
Тень кулис развеяна.
Три безответных письма
Первое послано в мае 1933 года. Что послужило непосредственной причиной? Какой запрет, какой очередной отказ бросил Платонова снова к дверям горьковского дома? Какая капля переполнила чашу? Или просто «юбилей» подошел – с весны 1931 года, когда повесть «Впрок» вызвала скандал и отлучение, – два года, как у Платонова не вышло в печать ни одной строчки…
«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!
Прошу Вас назначить мне время и место дня свидания с Вами, если Вы, конечно, ничего не имеете против этого.
Время, которое я у Вас займу, будет коротким.
Предмет, о котором я хочу с вами посоветоваться, касается вопроса, могу ли я быть советским писателем или это объективно невозможно.
Обычно я сам справляюсь со своей бедой и выхожу из трудностей, но бывают случаи, когда это делается немыслимым, несмотря на крайние усилия, когда труд и долгое терпение приводит не к их естественному результату, а к безвыходному положению. Андрей Платонов. 23/V-33…»
Ответа нет.
Личного нет – но Горький отвечает через газету, вернее, через две газеты сразу, потому что статья «О кочке и о точке» 10 июля 1933 года появляется одновременно в двух главных газетах: в «Правде» и в «Известиях», что свидетельствует о государственной значимости объявляемого манифеста:
«В Союзе Советов научно-организованный разум получил неограниченную свободу в его борьбе против стихийных сил природы…»
Идея, весьма созвучная Платонову… тому Платонову, который слагал гимны разумным машинам, и писал «Ремонт земли», и верил в науку, с помощью которой народ исправит землю, поспорит с природой и уничтожит самое смерть. Нынешний Платонов думает уже не совсем так, но все-таки раздавшийся с первых строк горьковской статьи знакомый призыв осушить болота, оросить степи и повернуть реки должен отозваться в душе Платонова – инженера, мелиоратора и землеустроителя – как минимум надеждой на взаимопонимание.
Но жаркий отклик вызывают даже не эти слова Горького, а следующие:
«Настроение радости и гордости вызвано у меня открытием Беломорско-Балтийского канала… Образовался огромный кадр опытных гидротехников, строителей, которые пошли на работу по каналу Москва – Волга и на другие сооружения этого типа. Еще более усилив свою опытность строителей, они пойдут на работу по созданию Каспийско-Черноморского канала…»
Сегодняшний читатель, хорошо знающий, что именно происходило на Беломорканале и зачем нужны были эти имевшие не столько экономический, сколько классово-воспитательный эффект каторжные стройки, наверное, прочтет горьковскую статью с содроганием. Особенно в свете дальнейших перспектив, разворачиваемых Горьким: после прорытия канала Москва-Волга рыть Волго-Дон и так далее. Сейчас такое уже трудно себе представить, но это факт: в 1933 году подобные планы вызывают у писателей неподдельный энтузиазм: коллективная книга о Беломорканале, затеянная Горьким и отредактированная им на пару с крупнейшим чином ведомства Ягоды – Фириным считается чуть не новым словом в литературе; писатели, привлеченные в эту книгу, рвутся «тем же коллективом» ехать на новые объекты; они не предчувствуют ничего: ни того, что книга о Беломорканале будет изъята сначала как вредительская, а потом уж и стыда ради. Многое дадут впоследствии авторы этой книги, приличные писатели – от Льва Славина до Веры Инбер и от Евгения Габриловича до Виктора Шкловского, – чтобы забылись их подписи в той книге и в тех восторженных письмах, которые они слали Горькому, призывая его вести их на новые литературные свершения по переделке земли и перековке людей… Но сейчас это реальность, и Горький зовет: под Москвой строятся бараки для тысяч рабочих по каналу Москва-Волга – прекрасный материал для изучения… Горький «не уверен», что «собратья по перу» обратят внимание на этот богатейший материал…
Сомнение чисто ораторское: Горький отлично знает, что материал без внимания не останется.
Доказательство поступает три дня спустя:
«Алексей Максимович!
В статье своей „О кочке и точке“ (так у Платонова. – Л. А.) Вы, между прочим, написали: „Вот сейчас под Москвой строятся бараки для тысяч рабочих по каналу Москва-Волга. Эти тысячи разнообразных людей – прекрасный материал для изучения…“
Должен Вам сообщить, что недели две назад я написал об этом т. Авербаху. Написал в том смысле, чтобы мне была дана возможность изучить Беломорстрой или Москва-Волгу и написать об этом книгу. Я бы, конечно, возможности этой не просил (кому у нас она запрещена?), а сам бы „взял“ ее, если хотя бы некоторые мои рукописи печатались и я имел бы средства к существованию. Интерес к таким событиям у меня родился не „две недели назад“, а гораздо раньше. Больше того – несколько лет тому назад я сам был зачинателем и исполнителем подобных дел (подобных – не о масштабу и не в педагогическом отношении, конечно…»
Это платоновское пояснение в скобках очень трогательно: разумеется, Платонов не работал в системе лагерей, когда строил плотины и электростанции в Воронежской и Тамбовской губерниях в 1922–1926 годах.
«Цель настоящего письма – вовсе не оспаривать Вашего правильного, вообще говоря, мнения о „собратьях по перу“, а попросить Вас, чтобы мне была дана возможность исполнить эту работу через „Историю заводов“ или еще как-либо.
Глубоко уважающий Вас Андрей Платонов.
13/ VII -33».
Но не берут Платонова на «эту работу». Понимает ли он, на что напрашивается! Посмотреть, как герой его пьесы, инженер Мешков Иван Васильевич, осужденный за допущенную на заводе аварию, в свои сорок с лишним лет катает тачку с землей, а потом «доходит» в бараке? Как должен воспринимать Платонов эту реальность? «Сатирически»? «Лирически»?
А в это время в столе его – нечто прямо связанное с рытьем каналов, – повесть, которой суждено появиться на свет более полувека спустя, – «Котлован».
Горькому он ее не показывает.
«Алексей Максимович!
В начале лета я написал Вам письмо. Это письмо, наверно, до Вас не дошло – Вы мне не ответили.
Прошу Вас, как председателя Оргкомитета писателей Советского Союза, помочь мне, чтобы я мог заниматься литературой. Меня не печатают 2,5 года. Все это время я, однако, усиленно писал. Но мои рукописи отклонялись и отклоняются, – отчасти потому, что я действительно не вышел еще из омраченного состояния, отчасти – автоматически ‹…›
Я прошу Вас, если Вы не считаете нужным поставить на мне крест, оказать мне содействие. Мне это нужно, чтобы я мог физически жить и дальше работать. Это содействие в наиболее легкой и достойной форме можно осуществить следующим образом.
Во-первых, ставится хотя бы в небольшом театре (например, Завадского) моя пьеса „Высокое напряжение“ (Вы ее читали в прошлом году, причем оценка Ваша сводилась к тому, что пьеса эта достойна сцены)…
Во-вторых, переиздается одна моя книжка рассказов и повестей (произведения идеологически апробированные). Сейчас довольно много переиздают книг, только меня переиздавать никто не станет.
Мне это нужно не для „славы“, а для возможности дальнейшего существования. Существование же мне нужно для того, что я еще буду полезным в советской литературе (мне 33 года, все, что я написал до сих пор – 100 листов прозы, – лишь подготовительная по существу работа, ученическая или ошибочная по своему качеству).
Прошу извинить за некоторый настойчивый тон этого письма и не понять письмо иначе, кроме как оно написано.
Глубоко уважающий Вас Андрей Платонов.
23. IХ.1933 г.
Адрес: Тверской бульвар, д. 25, кв. 27. А. Платонов».
