Со времени переезда в Москву маме стал принадлежать решающий голос: в больницу или так, дома «перетопчемся» (словечко нашей заведующей отделением НЦПЗ Донары Антоновны).
Надо сказать, что это по совету ставшей нам подругой, ныне покойной, Тамары Георгиевны Никулиной – завотделением в Ганнушкина – мы с мамой в свое время пробились в НЦПЗ РАМН. Вполне легально, через главного психиатра Москвы, не используя влияния и связей «Комсомолки», где я тогда работала на излете застоя.
Когда мы впервые появились там, мама испугалась: нас сюда не пустят, выгонят! Слишком шикарно... Не выгнали. Более того, с годами стали доверять (мне и маме) негоспитализацию даже в остром психозе, чтоб «перетоптаться» дома.
... Но вот ей уже восемьдесят лет, и нет той остроты и тонкости понимания меня и болезни. Она, моя Раиса Ивановна, конечно же, устала. И все же, от моей госпитализации, несмотря на просьбу Ленки и мою, мама отказывалась. На мою беду вдруг выдумала, что у меня нет никакого психического заболевания, а все это сахарный диабет (которого у меня отродясь не бывало, но от которого умерла бабушка Васенька, мамина мама).
Больше двух лет не прикасалась к этим записям, сочтя выход первой книги глубочайшей жизненной ошибкой. Вернее, вначале-то были и эйфория, и всяческая радость... Презентация в «Новой газете», своеобразное ее «продолжение» в ЦНПЗ РАМН во время нетяжелой депрессии и крутого маниакала – «отягощенного капремонтом» (см. соответствующую главку во второй части).
И вот – мир опять умер ровно в мой день рождения 19 февраля 2006 года – умирал, как всегда, постепенно, но в этот раз на небывалый, невозможный срок – целых девять месяцев...
Еще немного о сестре.
Она в последнее время занялась художественным переводом с украинского. И вот одна из ее украинских подруг-писательниц попросила ответить на вопросы о Лесе Украинке, о ее сказке-феерии «Лесная песня» с лесной феей Мавкой.
Вот что у меня получилось.
«...Имя это – Мавка – легкое, пружинистое, задиристое – по сравнению с именами русских фей и волшебниц.
Для меня Леся Украинка – как Марина Цветаева в России следующего, XX века. (Ахматова – Марко Вовчок?)
Сродни Лесе, как я это чувствую, из наших современниц – Верочка Матвеева (хотя масштаб все же несопоставим), вот для примера из ее песенки:
Не ищи меня, любимый мой,Я ушла гулять по городу —Просто вышла и бесшумноЗа собой закрыла дверь.И отсюда мне не выбраться,Это что-то непонятное...Заманил меня в ловушкуЭтот город-крысолов.Жарким лепетом безумногоНашептал слова незряшныеИ повел меня и бросилВ лапы вымыслов и снов...
Спрашиваете, как выживает Лесная Песня – в Городе-Крысолове? Как везде – молча.
Стихи – как бинты на раны.
Любимейшие мои образы в сказке Леси Украинки – перечисление одушевленных стихий. А "той, що в скалi сидить" – и вправду самый страшный. "По жизни".
А еще – Огонь. Образ огня. Ласковый, а не бесшабашно-неистовый – прожорливый.
О, не журися за тiло —Легким вогнем загорiлось воно.Швидким, палючим, мов гостре вино...
Огонь – как прохлада, легкость. Единственный (по-моему) во всей мировой литературе такой образ огня. Милосердный, щадящий. И – «Грай же, коханий. Благаю!»»
* * *
Ну вот, а вслед за этой светлой лирикой – бр-р! – перехожу к тягостному психозу. Потерпите уж немного, милые читатели.
Муляж. Имитация
27 марта 2009 г.
Из неоконченного письма Андрею Мурыгину той поры:
«Андрей! Никогда в жизни мне еще не было так жутко, как сейчас, за все годы болезни. Пока сидела дома с февраля – моя квартира стала мертвой. Мама – единственное существо, в котором теплится жизнь, а не ее имитация. Просыпаться утром – в мертвое пространство...»
Подробности психоза описывать не хочу – слишком тягостно. Вот лишь общие параметры.
Скособочилась Вселенная. Все квадраты = кубы стали параллелепипедами. Вместо прямых углов – косые или тупые. Зловещая темнота по углам. Люди и даже дети – гадкие, будто вылепленные из грязного пластилина.
Пишу не без оснований, что, похоже, в рекордно ранние сроки пережила все прелести обычного старческого маразма.
Чувствовала себя замурованной в склепе, куда доходили лишь механические звуки: электродрель от соседей, повторяющиеся удары, рокот бомбардировщиков по ночам (я была уверена, что идет война, но от меня родные это скрывают).
Телефон я отключила, радио и телевизор тоже, с ребятами своими я попрощалась – будучи уверенной, что никогда их больше не увижу...
В бреду, сконцентрированном вокруг моей квартиры, я осталась в XX веке, мне мерещилось, что мой дом на Стартовой – это роддом, где нельзя курить...
И я под жестким контролем мамы действительно бросила курить месяца на три, к тому же страшно похудела и пострашнела.
А самое непереносимое: гложущее чувство своей тотальной вины – перед мамой, перед людьми, перед Господом... Чувство вины для меня мучительнее, более поглощающее, чем даже чувство страха, ужаса – horror... Точнее, ужас своей вины. Что из-за меня гибнет все живое, и потому каторга эта – единственно возможный способ жизни для меня. Пригрезилось, что Ленка велела маме передать мне, что наука победила религию (чего, конечно же, в яви Ленка вспомнить не могла) – и в этом я тоже обвинила себя...
Можно копаться в этих винах и страхах до бесконечности, а можно просто принять решение: госпитализация и прием правильных, сильных лекарств, что Ленка с мужем Леней и прокрутили, потребовав специально для мамы у консультанта-психолога (2 тысячи рублей за консультацию) письменного, с личной печатью заключения о необходимости срочной госпитализации. Но мама все равно обиделась на Ленкино и мое «предательство».
Может, подспудно одной из причин столь затянувшейся депрессии, да еще в маниакальной форме, было то, что один за другим ушли из жизни три самых близких, пожалуй, мне человека. Как только я пришла в себя, в Центре написала этот тройной некролог, с него и начну новую страницу своего бытия, так будет правильно. Статья была опубликована в моей «Учительской газете».
Родники мои серебряные, золотые мои россыпи...
Художнику Сергею Токареву,
барду Дмитрию Дихтеру,
педагогу Александру Тубелъскому —
светлой их памяти на Земле
Отшумело новогодье, после долгой болезни пытаюсь начать писать, но не могу этого сделать, не выплеснув хоть отчасти чувство пустоты и потери от внезапного ухода трех очень близких людей в прошлом, таком несчастливом для меня году.
Первым еще прошлой зимой разбился в автокатастрофе художник очень высокого класса Сергей Токарев. Им было по 57 лет – ему и родителям жены его сына Николая, актера театра имени Ермоловой... Помню, на прошлый Новый год он подарил Коле и Рите сразу десять пар домашних тапочек для гостей (в семье были проблемы, и Сергей хотел «склеить» их отношения). Мне он всегда дарил розы – плотные букеты полураскрытых алых с белым, желтовато-красных или просто белых, но не царственно пышных, а тугие пучки полураскрытых бутонов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
