цепочкой магазинов всего в один этаж.
– Видите, солнце после обеда все мое, – сказал Энди, – потому что его ничего не загораживает. Я выглядываю на этот вот пустырь.
– На пустыре растет дерево, – промолвила мисс Гёринг. – Полагаю, вам его видно из вашего окна?
– Да, – ответил тот. – Чудно́, правда?
Дом был очень новый и очень маленький. Они вместе постояли в вестибюле, пока Энди нашаривал ключи в карманах. Пол там был из искусственного мрамора, цветом желтого везде, кроме середины, где архитектор уложил мозаикой синего павлина, окруженного различными цветами на длинных стеблях. Павлин в тусклом свете едва виднелся, и мисс Гёринг присела на корточки, чтобы рассмотреть его получше.
– Мне кажется, это кувшинки вокруг павлина, – произнес Энди, – но павлину полагается иметь в себе тысячи красок, нет? Он многоцветный – не в этом ли смысл павлина? А этот весь синий.
– Ну, – ответила мисс Гёринг, – быть может, так он приятнее.
Они ушли из вестибюля и поднялись по железной лестнице. Энди жил на первом этаже. В коридоре стояла жуткая вонь – она, как Энди сообщил, никогда не развеивается.
– Они там стряпают на десять человек, – сказал он, – весь день напролет. Все работают в разное время суток; одна их половина вообще не видит другую, разве что по воскресеньям и праздникам.
В квартире Энди было очень жарко и душно. Мебель там стояла вся бурая, и ни одна подушка, похоже, толком не соответствовала креслам.
– Вот и конец путешествию, – вымолвил Энди. – Располагайтесь как дома. А я немножко разденусь. – Вернулся он через минуту в банном халате, сшитом из какой-то очень дешевой материи. Оба конца халатного пояса были частично изжеваны.
– Что случилось у вас с поясом? – поинтересовалась мисс Гёринг.
– Собака отгрызла.
– О, у вас есть собака? – спросила у него она.
– Когда-то были и собака, и будущее, и девушка, – ответил он, – но теперь-то все иначе.
– И что же случилось? – спросила мисс Гёринг, сбрасывая с плеч шаль и промокая лоб носовым платком. От парового тепла она уже вспотела – тем паче что успела отвыкнуть от центрального отопления.
– Давайте не будем о моей жизни, – проговорил Энди, воздевая руку, как регулировщик. – Давайте вместо этого выпьем.
– Хорошо, но я определенно считаю, что нам рано или поздно следует побеседовать о вашей жизни, – произнесла мисс Гёринг. Все это время она думала, что позволит себе отправиться домой, не пройдет и часа. «Считаю, – заверяла она себя, – что для первой ночи мне все удалось неплохо». Энди стоял и потуже затягивал на себе пояс халата.
– Я, – сказал он, – был помолвлен с очень приличной девушкой – она работала, и мы собирались сыграть свадьбу. Я любил ее, как только мужчина способен любить женщину. У нее был гладкий лоб, прекрасные голубые глаза и не очень хорошие зубы. А ноги такие, что хоть картинки с них снимай. Звали ее Мэри, и она ладила с моей матерью. Простая она была девушка, ум заурядный, и, бывало, неимоверно упивалась жизнью. Иногда мы с нею ужинали в полночь просто почему б и нет, и она мне, бывало, говорила: «Вообрази только – идем в полночь по улице, чтобы поужинать. Два обычных человека. Может, и нет никакого здравомыслия». Само собой, я не рассказывал ей, что есть множество людей вроде тех, что живут дальше по коридору в квартире 5Д и ужинают в полночь не потому, что они чокнутые, а потому, что у них такая работа, что их к этому вынуждает, – потому что, возможно, тогда она бы не получала от этого столько удовольствия. Не собирался я ей это все портить и рассказывать, что мир – не чокнутый, что мир – средней такой приличности; да и не знал я, что всего через пару месяцев ее миленок станет в нем одним из самых чокнутых людей.
Вены у Энди на лбу стали набухать, лицо покраснело, а крылья носа вспотели.
«Все это, должно быть, для него по-настоящему важно», – подумала мисс Гёринг.
– Часто я ходил ужинать в итальянский ресторан; находился он прямо за углом от моего дома; я знал почти всех тамошних едоков, и общий дух там царил весьма компанейский. Таких нас, кто все время питался тут совместно, было несколько. Я всегда покупал вино, потому что был зажиточнее большинства из них. Потом еще там столовалась парочка стариков, но с ними никогда не связывались. Еще водился один не такой уж и старый, но держался наособицу и с остальными не общался. Мы знали, что раньше он был в цирке, но так и не выяснили, кем он там работал, ничего. Потом однажды вечером – накануне того вечера, когда он ее привел, мне случилось впериться в него ни с того ни с сего, и я увидел, как он встал и сложил газету в карман, что видеть было странновато, поскольку он даже еще не доел. Затем повернулся к нам и откашлялся, как будто горло прочищал… «Господа, – сказал он, – мне нужно сделать объявление». Парней мне пришлось утихомирить, потому что голосок у него был уж такой тоненький, и не расслышишь толком, что он там говорит… «Много времени у вас я не отниму, – продолжал он так, словно выступал на важном банкете, – но просто мне надо вам сказать, и через минуту вы поймете зачем. Просто хочу сообщить вам, что завтра вечером я приведу сюда одну даму и безоговорочно желаю, чтоб вы все ее полюбили: дама эта, господа, – как сломанная кукла. У нее нет ни рук, ни ног». После этого он тихонько сел и снова принялся за еду.
– Какая ужасная неловкость! – вымолвила мисс Гёринг. – Батюшки мои, что же вы на это ответили?
– Не помню, – сказал Энди, – а помню только, что было неловко, в точности как вы и сказали, да и не понимали мы, зачем тут какое-то объявление нужно делать… Назавтра вечером она уже сидела в своем кресле, когда мы туда пришли; накрашена славно и в очень хорошенькой чистой блузке, а спереди к ней приколота брошка в виде бабочки. Волосы горячими щипцами завиты, а была она блондинка натуральная. Я ухо востро держал и слышал, как она дядечке этому говорит, что аппетит у нее все лучше и лучше, а спать она может по четырнадцать часов в сутки. После этих слов я стал замечать ее рот. Походил он на лепесток розы, или сердечко, или какую-то маленькую ракушку. По-настоящему прекрасный. И тут же принялся я воображать какая она; вся остальная, понимаете – вообще без всяких ног. – Он умолк и прошелся по
