— Видишь, Стас, как славно: у тебя теперь вместо двух неизвестных всего один, — порадовался за друга Самоваров.
— И тот покойник! Но ведь все равно поганая история остается — этот тип с подбородком и в капюшоне по крайней мере два дня таскался за съемочной группой, а на третий нашел конец на режиссерском диване. Под режиссерским пальто. Погано!
Самоваров пожал плечами:
— Так уж и погано? Ведь кое-что начинает проясняться.
— Но ведь совсем не то, что я думал! Снова сериал на глаза лезет. А я-то нашел концы в аптечном бизнесе! Как тут одно к другому прицеплено?
— Поговори все-таки с Рябовым, — снова напомнил Самоваров. — Я, конечно, мало с кем из съемочной группы знаком. Может, там и без Рябова полно подозрительных ребят. Но он что-то может знать. Все в один голос говорят — в последние дни перед пропажей Карасевича и убийством незнакомца Рябов был сам не свой. Роль выучить не мог, нервничал. Красотка Саша Супрун даже слышала, как он с Карасевичем ругался, обещал бросить сериал. И в деньгах очень нуждался.
— Да ладно, Колян, не надо меня убеждать! — сдался Стас. — Согласен. Побеседую я с этим героем-любовником. И нашего покойника покажу заново всем свидетелям с завода металлоизделий. Уже в живом виде покажу, на кассете. Может, он и на завод захаживал? Поглядим!
Стас так стремительно сорвался с дивана и ринулся к двери, что Самоваров едва успел сунуть ему сверток с остатком черемухового пирога. Когда Стас видит цель, его не удержать!
Самоваров выглянул в коридор и увидел широкоплечий силуэт друга — далеко, почти у выхода. Волнистая тень майора быстро скользила по паркету, пыльные жесткие каблуки выбивали решительную дробь.
Самоваров улыбнулся вслед. Да, Стасу начало везти. Это хорошо, когда везет! Стас пойдет теперь по следу, и все наконец всё вспомнят, и назовут нужные имена, и подбородки совместятся всеми ямочками, а даты совпадут. Вруны увянут от одного Стасова стального, непрозрачного, невозмутимого взгляда, и никто даже не посмеет предположить, что у него под мышкой в свертке не убийственные улики, а всего лишь пирог с черемухой.
В отличие от Стаса большинство людей не считает, что им повезло, когда приходится глядеть на фотографии неизвестных трупов и узнавать подробности из жизни несимпатичных людей с красивыми и некрасивыми кличками. Зато они могут с радостью наблюдать, как весна заливает мир сплошной зеленью и теснит долгую ночь.
Настя последние дни чувствовала себя не только согретой солнцем, но и вполне свободной. Она кончала институт. Дипломные картины были закончены, можно строить любые планы — и реальные, и несбыточные. Мечталось вместе с Самоваровым съездить на Север и в Питер. Или на Волгу. Или на Валаам. Зачем-то хотелось еще и в Венецию.
Но и без всякой Венеции можно было просто сидеть на солнышке и прекрасно ничего не делать, то есть делать то, что в Италии, судя по литературным источникам, очень ценится. Еще можно было бродить по любимым местам и смотреть, как небывало цветет в этом году сирень.
— А лучшая все-таки на Луначарского, у сумасшедшего дома, — со знанием дела объявила Настя Самоварову. — Даже в Ботаническом саду коллекция сирени беднее.
— Согласен, — отвечал тот. — Только глубоко на территорию этого заведения никак не пробраться — психически здоровому человеку, конечно. Там всюду неприступные заборы и решетки.
— Затворница-сирень! Сходящая с ума! Сводящая с ума! — сразу вспыхнула восторгом Настя.
И ей расхотелось ничего не делать.
— Я уже знаю, как я это напишу, — сказала она. — Поехали! Прямо сейчас, как говорят в телевизоре! Я уверена, что в дурдом все-таки пробраться можно. Как-нибудь я пролезу. А уж вместе мы наверняка что-нибудь придумаем! Ведь ты не боишься чокнутых докторов? Я слышала, они в саду ловят воров сирени и что-то нехорошее с ними делают.
— Враки, — сказал положительный Самоваров. — Наверняка любителей букетов там гоняют не врачи со шприцами, а сторожа с кулаками.
— Вот и хорошо! Мы ведь не собираемся делать букеты и ломать кусты. Значит, ничто нам не грозит!
За желтым домом, на фронтоне которого самоубийственно мчались навстречу друг другу два гипсовых паровоза, сирень действительно цвела. И цвела с невероятным, ненормальным буйством. Настя и Самоваров полюбовались ею с улицы. Решетка больничного сада была ажурна, густа и очень высока. Лиловые, белые и розовые гроздья пестрели и тихо никли от жары за ее чугунными пиками.
Настя просунула тонкую руку меж прутьями решетки и попыталась тронуть ближайшую веточку.
— Так близко, а не достанешь, — с досадой сказала она. — Целое море цветов под замком! Чудесный у сирени запах — несильный, благородный, с горчинкой, правда? Яблони — те много слаще.
И весенние цветы почему-то совсем не пахнут медом.
— А одуванчик? — напомнил Самоваров.
— Да, он довольно приторный и даже желтее меда. Вкусный, говорят. Во всяком случае, моя покойная черепаха обожала одуванчики.
— Вера Герасимовна из них делает варенье, компот, суп, салат и котлеты.
Настя поморщилась:
— По-моему, это очень обидно для цветка — быть съедобным. А уж жевать и глотать цветы, если ты не черепаха, — извращение!
— Особенно цветную капусту. Или те сиреневые, у которых пять лепестков. Ты сама такие ела, я видел.
— Пятилистики едят для счастья, как трамвайные билеты, — стала оправдываться Настя. — Они невкусные, горчат, и никто из них супов не варит.
Она снова грустно поглядела за решетку.
— Чего только не сделаешь, чтобы стать счастливой! Вот, например, сейчас мне для счастья просто необходимо попасть в этот сиреневый рай. И написать там этюд! Со двора не пройти, а здесь решетка высоченная. И вообще лезть через забор в дурдом нелепо, в этом ты прав. Может, попробуем пройти с центрального входа? И через коридор? Там наверняка есть какая-нибудь дверь в сад.
— Нас не пустят.
— Мы объясним начальству, что не собираемся рвать цветы…
Центральный вход под паровозами был заперт. Самоваров с Настей снова двинулись к приемному покою через классические, с белеными тумбами и пифагоровыми шарами, ворота психбольницы. Настя решила рассказать врачам, что они с Самоваровым оба живописцы и погибнут, не написав здешней сирени.
— После таких просьб скорая медицинская помощь тебе обеспечена, — заметил Самоваров.
— Что же делать?
— Коля! Настя! Какими судьбами? — раздался вдруг знакомый, хрустально надтреснутый голос.
Со стороны приемного покоя к ним приближалась Вера Герасимовна. Ее седины серебрились на весеннем солнце, с крепдешиновой блузки тусклым камушком подмигивала неизменная брошь. Супруг, Альберт Михайлович Ледяев, бережно поддерживал ее под локоток. Несмотря на бесчисленные болезни, он был свеж, розовощек и очень походил на дряхлого школьника из хорошистов — старательного, но звезд с неба не хватающего.
Встреча для всех оказалась неожиданной. Голубые дальнозоркие глаза Веры Герасимовны пытливо уставились в лицо Самоварова. «Ну все! Решит сейчас, что я рехнулся, — иду лечиться. И ведь ничем потом не переубедишь!» — подумал Самоваров с тоской.
— Мы пришли посмотреть знаменитый сиреневый сад, — первой заговорила Настя.
Вера Герасимовна нисколько ей не поверила:
— Сад совсем с другой стороны здания!
Она продолжала тревожно глядеть на Самоварова, пока не сделала неизбежный вывод:
— Коля, до чего ты бледный! Тебе надо обратиться к квалифицированному специалисту.
— Вы не знаете, как можно пройти в сад, где сирень? Повсюду одни решетки и замки, — пожаловалась Настя. Бледность Коли не пугала ее.
Альберт Михайлович улыбнулся Насте. Он склонил голову так, как это умеют лишь в театре оперетты, где он до пенсии служил концертмейстером. Несмотря на преданную любовь к Вере Герасимовне, он всегда при виде красивых девушек таял, как шоколадка в кулаке. Его первая жена, актриса, тоже опереточная, часто поколачивала его за эту слабость.
— Боюсь, что в палисадник с сиренью проникнуть совершенно невозможно, — сказал Альберт Михайлович и сложил домиком свои шелковые бровки. — Со стороны улицы решетка непреодолима, на больничной калитке висит амбарный замок. Ключ от замка только у главврача, начмеда и дворника.
— А как найти дворника? — не сдавалась Настя.
— Боюсь, тоже невозможно. Я много раз слышал, что дворник существует. В конце концов, ведь кто-то же метет тут асфальт! Но я никогда лично никакого дворника не видел. И никто не видел. Жаль, что не получилось вам помочь. Сиреневый сад, увы, недоступен…
— Черта с два! — раздался с крыльца приемного покоя зычный голос.
Все разом обернулись и увидели Алексея Ильича Тормозова, знакомого сумасшедшего семьи Ледяевых. Дело в том, что Альберт Михайлович после смерти своей первой опереточной супруги — той самой, что его колотила и вдобавок была лет на тридцать старше, — впал в глубокую депрессию. Как и Лика Горохова, он не мог снести утраты любви. Он ничего не ел, часами плакал в голос, и в конце концов его пришлось везти на Луначарского. Здесь он подружился с несколькими интеллигентными душевнобольными и стал понемногу приходить в себя. Позже встреча с Верой Герасимовной довершила исцеление.
