Князь Ярослав всмотрелся в его лицо, потом, сделав знак кметям, произнес:
— Буян, выйдите. Но ждите за дверью.
Кмети вышли, и Харальд отпустил Елисаву. Она отошла и села на разбросанную лежанку. У нее подкашивались ноги, а зубы почему-то стучали, как в сильный мороз. Княгиня Ингигерда села рядом с дочерью и крепко обняла ее.
В верхних сенях слышались женские голоса: наверное, две младшие сообразили, что что-то происходит.
— Ну и как ты это объяснишь? — Князь Ярослав устало присел на скамью и устремил на Харальда, стоявшего в углу под иконами, вопрошающий взгляд. — Убери нож. Если, конечно, не собираешься зарезать женщин и меня в моем собственном доме.
Харальд убрал скрамасакс в ножны и пожал плечами. Вид у него был непривычно растерянный.
— Прости, конунг. И ты тоже, королева. И ты, Эллисив.
Я не хотел, я… Это привычка.
— Понятно, что ты привык первым делом хвататься за нож, — заметила княгиня Ингигерда. — Но мы так и не услышали, что ты делаешь ночью в спальне моей дочери.
— Я… просто хотел поговорить с ней.
— А днем тебе мало времени для разговоров?
— Днем все время кто-то мешает. И она… не хочет меня выслушать.
— И ты пытался силой заставить ее… слушать тебя? — Взгляд Ингигерды стал жестким.
— Я хотел…
— Нет, пусть она скажет, чего ты хотел! — Ярослав перевел взгляд на Елисаву.
— Он прочитал мне стихи… обо мне, которые сам сложил, — не сразу ответила княжна. В голове у нее все путалось от потрясения, она уже плохо помнила события этой ночи и уж совсем не знала, как истолковать поступок Харальда.
— Стихи? — Княгиня Ингигерда высоко подняла брови. — Это правда?
Харальд хотел ответить, но вместо этого промолчал и опустил глаза. Видно было, что он смущен: эти люди оставались его последними союзниками, дружба с ними принесла бы ему большую пользу, поэтому он не решался вести себя так, как привык, ибо опасался потерять их расположение к себе навсегда.
Но особых объяснений от него не требовалось: князь и княгиня и так прекрасно понимали, чего он хотел. Ведь Ярослав сам сказал Харальду, что вопрос о браке будет решать Елисава, а она, как родители прекрасно видели, делала все, чтобы разжечь пыл жениха: то спорила с ним, то дразнила, то принимала вид гордой неприступности, прямо-таки взывающей о том, чтобы ее настойчиво осаждали. Для родителей такое поведение княжны было удобным, потому что позволяло не давать согласия на брак, не навлекая на себя обвинений в вероломстве. Они понимали, что дочь затеяла игру с огнем, но верили в ее благоразумие и надежность своей охраны. И если не первое, то второе не оправдало надежд и едва не привело к беде.
— Мне все понятно, Харальд сын Сигурда, — сказал князь Ярослав и медленно поднялся. — Ты обманул мое доверие и попытался нанести такое оскорбление моему дому, которого мой сан и моя честь не потерпят, а… прежние связи наших родов не могут извинить. Один раз… я простил тебя и думал… что за прошедшие годы ты набрался ума. Но вижу… что надеялся напрасно. Больше я не стану… заключать с тобой никаких соглашений. Я требую, чтобы ты покинул Киев и мою державу настолько быстро, насколько это возможно. Тебе не будут чинить препятствий при отъезде, но я больше никогда не хочу видеть тебя здесь.
Елисава дивилась про себя: ее отец говорил как-то неуверенно, будто сдерживался, не желая сказать всего, что знал; по лицам матери и Харальда, по тому беглому взгляду, который бросил на нее Харальд, она понимала, что все остальные в этой горнице действительно знают больше, чем она. Какой это был «один раз», когда ее отец что-то простил Харальду? Что именно простил?
Хорошо, конунг, — ответил Харальд. Лицо его застыло, Рыжеватые брови сурово сдвинулись на переносице. — Я уеду. Но прежде чем я выйду отсюда, вели, чтобы Халльдор, Ульв и Андсвар пришли и ждали меня за дверью.
— Боишься удара в спину?
— Я должен заботиться о своей безопасности.
— Хорошо. Я распоряжусь.
Князь Ярослав подошел к дверям и передал распоряжения Буяну, ждавшему в верхних сенях.
— И я надеюсь, тебе не покажется необоснованным мое желание немедленно получить все те деньги и сокровища, которые я передавал тебе на сохранение, — несколько язвительно произнес Харальд. Он уже пришел в себя, и в голосе его явно слышался намек на то, что киевский князь очень любит принимать деньги, но чрезвычайно не любит с ними расставаться.
— Ты получишь их. За вычетом платы за оскорбление, нанесенное моему дому и моей старшей дочери. Если же ты откажешься возместить нам этот ущерб, — Ярослав жестко глянул в глаза Харальда, — то не обещаю, что тебе удастся благополучно покинуть Русь. У моей дочери есть братья. Это взрослые мужчины, и я не смогу запретить им отомстить за оскорбление сестры.
— Не ты ли сам установил закон, по которому мстить смертью можно только сыну за убийство отца и брату за брата? — Харальд ехидно прищурился.
— А ты хорошо изучил чужие законы! Если бы ты так же хорошо их исполнял! Я установил этот закон, я и изменю его, если будет нужда. А Бог простит.
— Бог должен многое тебе простить, Ярислейв конунг.
— Тебе тоже. И твоему брату, которого люди называют святым. Если уж Олав действительно свят, то милосердие Божье не охватить человеческим умом!
— Воистину у тебя есть причины держать обиду на моего брата Олава!
Княгиня Ингигерда, которую все больше беспокоила эта беседа, уже хотела вмешаться, но, к счастью, в дверь заглянул Буян и передал, что пришли люди Харальда.
— Прощай, Ярислейв конунг. Прощай, королева Ингигерд. И ты, Эллисив. — Харальд задержал на ней взгляд и добавил: — Помни, что я тебе сказал.
— Прощай, — за всех ответила княгиня, и в ее голосе против воли послышалась печаль.
Она не думала, что они вот так расстанутся. Хотя нечто подобное можно было предположить, зная нрав Харальда. Но даже сейчас ей было трудно увидеть в нем того, кем он стал: викинга, знатного разбойника, привыкшего добывать славу и богатство за счет чужого унижения и разорения и к тому же полагающего свою честь именно в этом. Ингигерда все еще видела в нем того пятнадцатилетнего юношу, который когда-то приехал в Киев искать помощи: усталого, опытного не по годам, но не сломленного и готового копить силы для дальнейшей борьбы. Княгиня полюбила бы юного варяга только ради его брата Олава, но он и сам заслуживал любови и уважения, и за это она полюбила его вдвое сильнее. Однако Харальд, вынужденный отчаянно бороться за жизнь и честь, задавил в своей душе все то хорошее, что в ней было, ибо доброта и честность делают человека слабым. А он не мог себе позволить быть слабым. И он стал сильным: честолюбивым, самодовольным, упрямым и бессовестным, изобретательным, вероломным, коварным и не имеющим никаких правил, никаких заповедей, кроме собственной выгоды. Ради Достижения своих целей он пойдет на все: насилие, обман, предательство, — и ни Бог, ни человек его не остановят.
