Стефан усадил Сташека подле Носилевской, откупорил бутылку вина, выложил на тарелочки остатки кекса и не забыл об апельсиновой настойке, которую недавно прислала ему тетушка Скочинская. Выпил рюмку, потом вдруг вспомнил, что ему надо заглянуть в третий корпус, кашлянул, извинился и вышел из комнаты с чувством хорошо исполненного долга.
Немного пошатался по коридорам, раздумывая, не отправиться ли к Секуловскому, подошел к окну - тут его и настиг Юзеф-старший.
- Господин доктор, ох как хорошо, что вы здесь. Пашчиковяк, ну, тот из семнадцатой, вы же знаете, выкобенивается.
У Юзефа была своя терминология. Если пациент вел себя беспокойно, он говорил, что тот "дает". "Выкобенивание" было уже симптомом более серьезным.
Стефан пошел в семнадцатую.
Десятка полтора больных без особого интереса наблюдали за скакавшим по-лягушачьи мужчиной в халате, который, издавая воинственные - никого, правда, не пугавшие - крики, скалил зубы, мотался из стороны в сторону, далеко выбрасывая ноги, и, подлетев к кровати, разодрал простыню.
- Будет! Будет! Пашчиковяк, что случилось? - добродушно начал Стефан. Вы - такой спокойный, культурный человек, а устраиваете бузу?
Безумец исподлобья посмотрел на него. Это был маленький тощий мужчина с головой и длинными пальцами безгорбого горбуна. Смутившись немного, он пробормотал:
- А, так это вы, господин доктор, сегодня дежурите? Я думал, доктор Ригер. Простите, не буду больше...
Стефан, недолюбливавший Ригера, улыбнулся и спросил:
- А чем вам не угодил доктор Ригер?
- Э-э... да так... ничего больше не будет, ша, господин доктор. Раз вы дежурите, ни гугу.
- Я не дежурю... так просто зашел... - проговорил Стефан, и, поскольку это прозвучало чересчур уж по-домашнему, он, подстегиваемый чувством служебного долга, поправился: - Ну, не надо делать глупостей. Я или доктор Ригер - все едино. А то отправят вас сейчас на шок, на что это вам?
Пашчиковяк сел на кровать, заслонив дырку в простыне, оскалил мелкие зубы в дурацкой улыбке. Это был, отмечалось в истории болезни, дебил, обладавший, однако, немалой смекалкой, которую не удавалось описать бытующими в диагностике формулами. Стефан заглянул в другую палату. На ближайшей к дверям койке что-то бормотал, укрывшись с головой одеялом, ветеран лечебницы, идиот. Остальные больные сидели, только один топтался подле своей кровати.
Стефан вошел.
- Ну как? - обратился он к бормотавшему под одеялом.
На подушке показалось изможденное, заросшее рыжей щетиной лицо с желтоватыми глазами и беззубым ртом. Бормотание стало громче.
- Ну, сколько будет... сто тринадцать тысяч двести пять на двадцать восемь тысяч шестьсот тридцать?
Это была милость: согбенный человек забормотал на иной лад - ревностно, чуть ли не молитвенно, - и спустя некоторое время выдавил из себя:
- ...сят... миллион... ячи... шесть... двад... пять...
Стефану не нужно было и проверять. Он знал, что это - феноменальный вычислитель, который множит и делит шестизначные числа безо всякого труда в течение нескольких секунд. По приезде в лечебницу Стефан пытался расспросить его, как он это делает, но в ответ слышал лишь гневное бормотание. Однажды, не устояв перед лакомством (Стефан принес ему дольку шоколада), идиот обещал открыть свою тайну. Побормотав и изойдя шоколадной слюной, он выговорил: "У меня... там такие ящички в голове. Это прыг, скок. Тысячи тут... мальены тут... и прыг, скок. И здесь. И готово". "Как это - готово?" - разочарованно спросил Стефан.
..."Математик" накрылся одеялом, и лицо его на миг просветлело. Он был велик. Он побормотал еще и прогнусавил:
- Сязите ще!
Это означало, что он хочет, чтобы ему назвали два больших числа.
- Ну... - Стефан добросовестно отсчитал тысячи и велел перемножить.
Идиот пустил слюни, зашептал, икнул и назвал результат. Тшинецкий в задумчивости постоял в ногах его кровати.
- Сязите ще!
Стефан, чтобы отвязаться, назвал несколько чисел. Может, ему это нужно для самоутверждения? На Стефана порой нападал страх, в эти мгновенья ему казалось, что он должен повиниться перед всеми, на коленях выпрашивать у них прощения за то, что он вот такой нормальный, что иногда он радуется, что забывает о них...
Деваться Стефану было некуда - он пошел к, Секуловскому.
Поэт брился. Заметив на столе том Бернаноса [Бернанос Жорж (1888-1948) - французский католический писатель и публицист], Стефан заговорил о ценностях христианской этики, но Секуловский не дал ему закончить. Стоя с намыленным лицом перед зеркалом, он так решительно замахал кисточкой, что пена разлетелась во все стороны.
- Господин доктор, это не имеет никакого смысла. Церковь, эта старая террористическая организация, массирует души вот уже две тысячи лет, и что, какой результат? Для одних это - симптомы, для других - откровения.
Секуловского, однако, заинтересовала проблема гениальности; Стефан полагал, что он размышлял о ней "изнутри". Сам себя почитал гением.
- Ну да, ну да... Ван-Гог... Паскаль... Да, старая история. Но с другой стороны, и вы, мусорщики человеческих душ, не знаете о нас ничего.
Ага, подумал Стефан.
- Со времен своего ученичества я помню несколько любопытных, попросту чистых форм, взращенных в питательной среде разных литературных групп. Быт там один такой молодой писатель. Все давалось ему удивительно легко. Фотографии в газетах, переводы, интервью, вторые издания. Я всему этому завидовал до судорог. Я умел созерцать ненависть, как Будда - небытие. Как-то по пьяному делу мы познакомились. Он был уже совеем тепленький: со слезами на глазах признался, что завидует моей элитарности, камерности. Что я такой замкнутый, что в стихах я так скуп на слова. Что мое одиночество таит в себе такую энергию, что такое оно независимое. Назавтра мы уже раззнакомились. Вскоре он написал эссе о моих вещах: eine Spottgeburt aus Dreck und Feuer [здесь: смесь грязи и огня (нем.)]. Подлинный шедевр прикладного садизма. Если хотите слушать, прошу в ванную, мне надо принять душ.
С некоторых пор Секуловский допускал к себе Стефана во время вечерних омовений - быть может, ради того, чтобы и таким образом унизить врача. Раздевшись догола, он влез под душ и продолжал:
- В молодости мне было не по нутру, если друзья меня долго нахваливали. Когда они умолкли, я подумал: ого! Ну, а когда посылались со всех сторон советы, чтобы я перестал, что тупик, что дорога в никуда, что я кончаюсь, я уже знал - все отлично.
Он натирал рукавичкой волосатые ягодицы.
- Были там некогда двое постарше. Первый, якобы эпик (не издал ни одной большой вещи), пользовался славой в кредит. Кредитовали его все, но только не я. Он коллекционировал афоризмы, как бабочек. Они нужны ему были для "книги жизни". Писал он ее с юношеских лет, все правил, ссылался на рукописи Флобера, все что-то там переменял, и все было не так. За неделю переставлял три слова. Когда он умер, я на несколько дней достал его рукопись. Вы смотрите с любопытством, да? Скажу кратко: шаром покати. Ни упорства, ни желания, ни труда. Не верьте-ка хвастунам: талант надобно иметь. Пусть мне не тычут в нос измызганные клопиной кровью правки рукописи Флобера, я-то видел работу Уайльда. Да, Оскара. Вы знаете, что "Портрет Дориана Грея" он написал в две недели?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
