— Я все это знаю и не собираюсь что-либо этому противопоставлять. Знаю только то, что вижу. Что-то примешалось к моей крови и уже стало моей кровью. Видеть хорошо…
Дождь прекратился. В нефах заиграл свет. Золотистый факел солнца, как освещенное чудо, как причащение темного мира, мира, затопленного нашими словами, спустился с хоров в поперечный неф.
— Дождя уже нет, — сказал я. — Я могу вас проводить домой?
— Нет, нет, я предпочитаю идти одна.
До площади я ее все-таки проводил. Солнце снова скрылось за высокими тучами. Влажный холодный ветер принялся теребить зеленую листву деревьев. Вдруг мне пришла мысль спросить:
— А что по поводу всего этого сказал Шико?
XXI
Но что сказал по поводу этого Шико, мне сразу узнать не удалось. Во всяком случае, Ана на мой вопрос не ответила. Возможно, не знала, что ответить. А Шико… Но Шико и я избегали друг друга, или это я его избегал и, стараясь себя успокоить, хотел верить, что и он меня избегает. Спора я не боялся, не боялся отстаивать свою истину, но чувствовал, как в случае с Аной, что две правды, обретенные разными путями, диалога вести не могут. Бояться-то я не боялся, но… Истина ли в моих руках? А может, сомнение, не больше? Может, во мне угасло очарование человека цельного? Хотя я и сам подозреваю, что эта цельность показная. Но так или иначе, только мы с Шико увиделись не скоро. А тут еще приближались каникулы, в которые я страстно мечтал отдохнуть, сбежав от всего и всех и от своих столь разладившихся со всеми отношений.
Однако как-то утром в воскресенье Шико сам постучал в дверь моего дома. Пришел он рано, его скуластое, желтоватое лицо красноречиво говорило о проведенной без сна ночи. Утро было чудесное: яркое солнце проникало в каждую, даже крохотную щелку и наполняло дом. Шико постучал в мою дверь громко, требовательно, как представитель закона. Именно эта абсурдная идея, идея, что кто-то, облеченный властью, явился меня арестовать, пришла мне в голову. Я накинул халат и пошел открывать. Увидев инженера, я попытался улыбнуться и приветствовал его все легализующей шуткой:
— Вы? Так рано? Каким ветром? Да и ветра-то нет…
Он не ответил и, как полицейский, решительно шагнул вперед. Я оказался сзади, а когда, заперев дверь, последовал за ним, то нашел его в гостиной раскрывающим окно. Мой мозг, точно молния, пронзила мысль, что вчера на сборище комитета, которое должно было состояться (там я ни разу не был, но знал от врача Салданьи, адвоката Ногейры и самого Шико, что комитет собирается в доме Аны), что-то произошло, и очень серьезное. Ведь, когда я только что приехал в Эвору, Шико горел желанием втянуть меня в это общество. Но потом, как видно, понял, что я не только не испытываю интереса к его деятельности, но, возможно, даже потенциальный враг. Кроме того, общества или комитета, как такового, просто не существовало, а время от времени организовывались беседы на свободные темы, чтение и обсуждение подпольных бумаг или политического будущего страны, во всяком случае, надежд на будущее, надежд прекрасных для субботнего дня и предстоящей воскресной ночи. Да и название «комитет спасения» было придумано не кем иным, как Алфредо, в один из его исключительных дней, при всеобщей поддержке присутствовавших. (Шико говаривал, что это было единственное, что придумал Алфредо, но это на всю жизнь вызвало у него тяжелое умственное переутомление.)
— Я пришел лишь затем, чтобы узнать ваши намерения относительно вашего дальнейшего пребывания в Эворе.
Как? Не может быть! Это уж слишком.
— Видно, вы, мой друг, заблуждаетесь. Я не вхожу ни в какие группировки и никого в курсе своих дел держать не должен.
— Должны.
— Простите. Вы приходите ко мне в дом и чувствуете себя как дома, хотя этого я вам не предлагал.
— Все, что я хотел сказать у вас дома, я могу сказать и на улице.
Было совершенно очевидно, что с Шико произошло что-то серьезное и что я, как тоже было очевидно, являюсь тем, на кого можно было излить злобу. Я попытался держаться спокойно. Шико, напротив, всем своим видом показывал мне свое физическое превосходство. Крепкий, коренастый, словно отлитый из бронзы, он похвалялся силой бицепсов, которую, как я знал, частенько пускал в ход, и, как теперь было ясно, навязывал мне ответную реакцию. Инстинктивно я посмотрел вокруг себя, ища что-нибудь увесистое на случай защиты: стул, кувшин, совок для золы. Но решил сесть и закурить.
— Сядьте, Шико. Поговорим спокойно.
— Я хочу только одного, хочу слышать ответ.
— Послушайте, я часто подумываю сменить Эвору на какой-нибудь другой город. Но вот этот ваш нажим заставит меня задуматься. Я сделаю выбор сам, самостоятельно. Самостоятельно всегда лучше.
— Значит, вы признаете, что вам в Эворе оставаться неудобно?
— Возможно. Но не с ваших позиций. А со своих.
Он все-таки сел.
Я вспомнил Каролино: от сумасшествия никто не застрахован, это от бога, и мы зовем сумасшедшими только тех, кто от сумасшествия не излечивается.
— Вы знаете, до чего дошла Ана? — спросил он меня.
— Знаю. Я тут пытался заставить ее мыслить. Безрезультатно.
— Мыслить? Она же повторяет вас, произносит ваши слова.
— Но мы с Аной не влюблены друг в друга.
— Я не о том!
— И то хорошо…
— Не о том. Я о той путанице, что у нее в голове, об иррационализме, софизмах, о ее расстройстве.
Я встаю, открываю окна. Над городом и зеленой равниной разливается торжественный солнечный покой — результат победы солнца. Светлый, праздничный апрель, начало начал. Как я тебя помню, помню до боли! Я возвращаюсь к стулу, закуриваю.
— А вы уверены, что мыслите рационально?
— Уверен ли я?
— Любая рожденная мысль не от мозга, она возникает в крови. Нет чисто рациональных мыслей. Даже таблица умножения не до конца рациональна.
— Не пытайтесь меня запутать. Это не так просто. Мною управлять трудно.
Да никто и не пытается тобой управлять, самое большее — вызывает на откровенность. И Ана тут ни при чем. Твои беды — это твои беды.
— Ана все объяснила сама. Я при этом только присутствовал.
— А я знаю, что если бы вы не присутствовали при этом, она бы все объяснила иначе. Иначе…
В какой-то момент, когда вдруг воцарилась тишина, мне показалось, что Шико вот-вот будет сломлен. Я предоставил его ему самому, возможно, чтобы тоже ощутить себя не в роли преступника, который унижается и дрожит, а наоборот. Но Шико продолжил:
— Все, что с ней происходит, абсурдно. До глупого абсурдно.
— Ана увидела. Это она сама мне сказала. Я пытался ее образумить: это не так, это не так. Ана вернулась к вере. Я же об этом даже помыслить не мог.
Шико встал. Мне казалось, он продолжит разговор, но он сдержался. Не прощаясь, он открыл дверь, хлопнул ею и направился в город.
XXII
Я сажусь в машину и на каникулы еду в деревню. Правда, не сразу: два-три дня мне хочется поездить просто так, безо всякой цели. Побыть одному за рулем машины, ни о чем не думая, отдавшись головокружительному бегству, бегству в никуда — этой приятной возможности забыться. Открытые дороги, открытые поля, радость вокруг явная, естественная, как свет с неба. Машина летит, словно на крыльях, шумит мотор, мелькают призраки домов, люди на обочинах дорог, встречные машины кажутся порождением моего воображения. Но я спокоен, и мне легко, как человеку, обратившему риск в игру. Память моя освобождается, очищается от всех переживаний, так или иначе коснувшихся меня, моего «я», моего дома. Успокаивается. Успокоение проникает в мою кровь, все приходит в гармонию, как будто уже наступило завтра… или сегодня, когда я глубокой ночью оживляю все это в своей памяти.
Я пересекаю Лиссабон, еду по дороге на Синтру[21], — что же за проклятье довлеет над нами, над нашим стремлением распорядиться своей судьбой, над нашим столкновением с собственным «я», над реальностью нашего бытия? Неужто священный и неприкосновенный знак Зодиака? Деревья по обочинам дорог, леса, источники, frigus opacum[22] и синее небо, как улыбка, которая идет изнутри, из очистившегося от усталости тела и появляется в глазах. Синтра — это сумрачный, как церковь, туннель. Я — сбавляю скорость не потому, что к этому меня вынуждает дорожное движение, а потому, что уж очень торжествен час: торжественны большие стволы деревьев и пронизанная золотыми лучами солнца листва, торжественна земля в ореоле покоя. Я не останавливаюсь, сворачиваю направо, на шоссе, идущее в Мафру, и еду, еду до тех пор, пока меня не настигает ночь. Солнце, в последний раз касаясь лежащих передо мной земель, садится в море. «Чего ты ждешь от жизни? Посмотри, как твои мечты претворяют в жизнь другие… Но не заблуждайтесь, не заблуждайтесь — это свершения окончательные. А вот сомневаться удобно, задаваться вопросами тоже удобно». — «Я знаю, чего хочу, знаю, о чем мечтаю». — «А что же ты делаешь для достижения цели?» Вот и Мафра. На вознесшемся вверх пьедестале монумента восседает каменный дебелый аббат, дышащий потом менуэта, который танцуют знатные дамы; исповедальня, напудренные парики, несметное число простолюдинов, косых, убогих, прокаженных; праздник тела господня — синтезированный образ под солнцем и морским ветром. «Что же ты делаешь для достижения цели?» — «Не знаю, не знаю. Пытаюсь постичь себя самого в очевидности моего положения: постичь — уже победить. Тысячи причин и обстоятельств, влияющих на мое здоровье, — и вдруг я заболеваю. Тысячи средств нужны против болезни — и однажды я выздоравливаю». — «Принимай свое лекарство, больной, принимай». — «Какое лекарство? Я не знаю». И вот я, подобно разоблаченному притворщику, разоблачаюсь перед самим собой. Жизнь коротка, и сколько же времени уходит только на то, чтобы разоблачить себя самого, обнажиться перед самим собой. Но посланцы Великой Реконкисты придут, когда-нибудь придут, сейчас еще рано, а жизнь коротка. Придут когда-нибудь вестники Великого дня и бросят на голые плечи человека правду радости. Или сама земля, само солнце изобретут тепло, идущее от крови. На пляже Арейя-Бранка есть небольшая гостиница «Зеленые скалы». Она стоит на берегу моря, почти в море. Величественно заходит солнце. Здесь на смотровой площадке запада я чувствую себя хорошо. Катящиеся пенные волны убаюкивают мой страх. Я стою у окна своей опустошенности и растворяюсь в шуме морского одиночества. Неожиданно у меня на глазах в небе рождается первая звезда. Я беру ее с собой в свой сон, чтобы ночь не была беспросветной. И засыпаю, засыпаю. Море принимает в свои пенные волны мое беспокойство, укачивает его, убаюкивает…
