— Здесь хоть когда-нибудь холодает, Ота-кво? — спросил он. — Будь мы у дая-кво, уже бы стучали зубами, даже среди лета. Подумать только: полночь, а жара почти как днем.
— Все дело в море. Оно сохраняет тепло. А еще мы сильно углубились на юг. Чем дальше к северу, тем холоднее.
— К северу… А ты помнишь Мати?
И Ота стал вспоминать. Каменные стены толще человеческого роста, каменные башни, впившиеся в белое небо, каменные статуи, которые весь день накаляют в огне, чтобы ночью обогревать детские.
Он вспомнил, как его волокли на санях по забитым снегом улицам, а сестра, чье имя он забыл, приникала к нему, чтобы сохранить тепло. Вспомнил запах сосновых дров, раскаленного камня и горячего вина с пряностями.
— Нет, — ответил Ота. — Не очень.
— Я редко смотрю на звезды, — признался Маати. — Странно, правда?
— Пожалуй.
— Интересно, Хешай смотрит? Его по полдня не бывает дома. Даже вчера, когда я вернулся, не было.
— То есть сегодня?
Маати наморщил лоб.
— Наверное. Уже светало. Видел бы ты, как Бессемянный шнырял вокруг да около, точно кот. Пытался выведать, где я был, но я не сказал ему. Дудки. Хотел бы я знать, где Хешай пропадает по ночам…
— Кстати о Бессемянном — тебе пора переходить на воду, — сказал Ота. — А то все выложишь без расспросов.
Маати принял позу согласия, но за водой не пошел. Спящий храпел. Ота ненадолго закрыл глаза, прислушиваясь к ощущению. Казалось, будто его опрокидывает на спину. Он слишком устал. А еще отрабатывать целую смену.
— Не знаю, как у Хешая это выходит, — произнес Маати, явно думая о схожем. — У него целый день забот впереди. От меня, видимо, толку будет не больше, чем вчера. То есть сегодня. Что-то я путаюсь. Время легче отслеживать, когда спишь по ночам. А ты как?
— Без меня обойдутся, — ответил Ота. — Мухатия-тя знает, что мой договор скоро потеряет силу, поэтому и не ждет от меня особых стараний. С теми, кто уходит, такое часто бывает.
— А ты уходишь? — спросил Маати.
— Не знаю.
Ота перенес вес на локоть и посмотрел на юного поэта в коричневых одеждах. В лунном свете они казались черными.
— Завидую тебе, — вздохнул Маати. — Да ты и сам догадываешься, правда?
— Хочешь так же болтаться в неопределенности и не знать, на что будешь жить в следующие полгода?
— Да, — сказал Маати. — Наверное, хочу. У тебя есть друзья. Есть свой угол. Всякие возможности. И…
— И?
Даже в темноте было видно, как Маати покраснел. Отвечая, он принял позу извинения.
— У тебя есть Лиат, — сказал Маати. — Она очень красивая.
— Что верно, то верно. Но при дворе много женщин, а ты — ученик поэта. Должны быть такие, кто захочет с тобой встречаться.
— Они, может, и есть. Хотя… я их не понимаю. У меня не было знакомых девочек — ни в школе, ни после, у дая-кво. Они какие-то не такие.
— Да уж, — согласился Ота. — Это точно.
Лиат. С тех пор, как они побывали на аудиенции у хая, их совместные ночи можно было по пальцам пересчитать. С тех пор, как Маати его нашел, она была так занята приготовлением островитянки Мадж к скорбному торгу, что перестала с ним спорить, но по ее молчанию Ота чувствовал: что-то назревает.
— С Лиат все совсем не так гладко, — произнес он, сам удивляясь, что признал это. Маати с трудом выпрямился. Его озабоченность выглядела почти смешной. Мальчик изобразил вопрос. Ота принял позу непонимания происходящего, но почти тотчас опустил руки.
— Дело не в ней. Я сам… по-моему, я от нее отдаляюсь.
— Почему? — поразился Маати.
Ота недоумевал, как этот разговор вообще начался. У Маати был талант подбивать его на обсуждение тем, которые он не решался даже обдумывать. Видно, дело в том, что у него наконец появился понимающий слушатель: тот, кто знал, кем он был, кто пережил почти те же невзгоды и радости.
— Я ей не говорил. О том, кто я есть. Думаешь… скажи, ты бы смог любить кого-нибудь, не доверяя?
— Жизнь полна странностей, Ота-кво. — Маати вдруг заговорил не по годам умно и печально. — Если бы нам пришлось ждать тех, кто достоин доверия, может, и любить было бы некого.
На некоторое время оба замолкли. Потом Маати поднялся.
— Пойду возьму себе воды. И заодно поищу, где отлить своей, — бодро сказал он. Ота улыбнулся.
— Тогда нам пора.
Маати изобразил позу согласия и сожаления, потом прошел вперед на более-менее твердых ногах. Ота встал и потянулся, разгоняя кровь. На скамью, где они сидели, Ота швырнул одну полоску серебра. Этого с лихвой хватало, чтобы оплатить съеденное и выпитое — вино, хлеб, сыр. Когда Маати вернулся, они взяли курс на север, в сторону дворца. По городу разливался голубоватый лунный свет, и только фонари у ворот да жаровни огнедержцев добавляли к нему пятна теплых тонов. Крики ночных птиц, стрекотание сверчков и голоса городских жителей из тех, кто еще не лег спать, сопровождали их в пути.
Все вокруг было знакомо, как собственная постель или запах моря, однако же рядом с Маати многое изменилось. Почти треть жизни Ота провел в Сарайкете. Выучил изгибы его улиц, узнал, каким огнедержцам стоит доверять, а каких можно купить, какие чайные обслуживают всех без разбора, а какие приберегают лучшее для знатных гостей. А еще он определил свое место в этом мире и не вспоминал о нем, как не вспоминал, что дышит. Только с Маати было иначе.
Мальчик дал ему взглянуть на мир по-новому, будто в первый раз. На город, на улицы, на Лиат, на себя. Особенно на себя. Теперь то, что казалось ему мерилом успеха — знать город, оставаясь незаметным — стало пресным, пустым. И как он раньше этого не сознавал?
Вдобавок в голове у него роились и всплывали воспоминания — бессвязные обрывки детства и дошкольной поры, которые он считал забытыми. Было в них лицо с темными волосами и бородой — отцовское, наверное; женщина, которая пела и купала его, поднимая одной рукой. Ота не помнил, кем она ему доводилась, матерью, сестрой или нянькой. Но еще был огонь в очаге и медная ванна-бочка, на которую он ребенком смотрел с восторгом и любопытством.
В мелькании дней и ночей ему на память стали приходить другие смутные образы. Он вспомнил, как мать незаметно от отца сунула ему в вещи тряпичного зайца. Как какой-то мальчик постарше — брат, должно быть — кричал, что нечестно отправлять Оту из дома, а он при этом чувствовал себя виноватым за возникшую ссору. Вспомнил имя «Ойин Фрей» и старика с длинной седой бородой, что стучал в барабан и пел, но так ли его звали и кем он был, осталось тайной.
Трудно было сказать, какие из воспоминаний правдивы, а какие он сочинил сам. Интересно, думал Ота, если вернуться в те края, далеко на север, поведут ли его эти призраки воспоминаний по давно забытым тропам — например, из детской до кухни, а оттуда к подземному ходу — или запутают, подобно болотным огням?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
