— Где мы тут будем ночевать? — Прокопий оглянулся на Зинаиду. В его глазах была мука.
Вопрос Прокопия снова всколыхнул в ней беспокойство, которое мгновенно стало перерастать в страх. Но она тут же начала заклинать себя: нет-нет, нельзя допустить, чтобы паника завладела мной. Тогда и Прокопий поймет, что произошло и что им до ночи не выйти, что только завтра утром они смогут продолжить путь. И то, если взойдет солнце, хотя бы на час, чтобы они могли взять правильный ориентир. Голос мальчика и выражение его лица были спокойными. Это успокаивало и Зинаиду.
— Сынок, ты уморился? — спросила она и взяла Прокопия за руку.
— Уморился, — тем же спокойным голосом ответил он. — Давай костер разведем. Помнишь, как дед Ваня сказал? Если заблудитесь, разожгите костер.
— А мы не заблудились. С чего ты взял?
И вспомнила, что сказал монах Нил: нужную тропу и время Бог укажет… Значит, надо ночевать здесь, в лесу. И ничего страшного. Надо только отыскать удобное место, где лучше развести костер.
— Заблудились. — Прокопий снова оглянулся, но в глазах его Зинаида не увидела ни страха, ни укора. — Но ты, мам, не бойся. Мы выйдем. Лес не может быть бесконечным. Главное, не ходить по кругу. Потому что, когда блукаешь, всегда идешь по кругу.
— Это тоже тебе сказал дед Ваня?
— Нет, я об этом читал в книжке. А мы ходим по кругу.
— Откуда ты знаешь?
— Вон, видишь березу со сломанной макушкой?
— Вижу. Это ее молнией разбило.
— Может, молнией. Может, снарядом. Мы ее уже проходили. Час назад. Только с той стороны. Вон оттуда.
— Да, Прокоша, я ее тоже помню. — Зинаида испуганно огляделась. Да, теперь совершенно определенно ясно, они заблудились, местность крутом незнакомая, куда идти, тоже неизвестно. И она поняла, что другого выхода, как заночевать в лесу, у них нет. И лучше остановиться прямо здесь, попусту не тратить силы.
Они свернули к березе со срубленной верхушкой. Листья вверху тихо шелестели, поскрипывали на холодном ветру. Но в тот самый момент, когда они подошли к ней и Зинаида уже освободила одну из лямок мешка, который все время оттягивал плечи и казался тяжелее каменного, Прокопий кинулся к ней и вскрикнул:
— Ма! Смотри! Самолет!
Глава четырнадцатая
Фронт был рядом. По звукам, доносившимся из селений, которые они из предосторожности обходили стороной, по редким взрывам шальных снарядов, прилетавших с той стороны, из-за Варшавки, стало понятно, что они вышли в ближний тыл, что через два-три километра, а может, и меньше, начнутся немецкие линии. И здесь нужна была особая осторожность. Шли молча. Воронцов даже курить запретил. Хотя махорки давно уже ни у кого не было. Выкурили последние трофейные сигареты. Однако бойцы приспособились изготавливать табак из старого моха, листьев и травы. Курево, конечно, получалось слабым, а дым то невыносимо вонючим и приторным, то слишком кислым, то прогорклым. Но народ не унывал. Нелюбин посмеивался:
— Старики говорили: из бороньего зуба щей не сваришь. А ведь неправда! Кустарный-то табачок очень даже питательный, порою, у иных умельцев, вроде моего Куприкова, очень даже духовитый. — И вздыхал. — А что, товарищ курсант, как говорят: хлеба нету, так пей вино!
Кустарным Нелюбин называл этот самодельный табак потому, что он рос на кустах. Так как кустарник рос повсюду, то для бойцов, когда взвод шел нескончаемыми лесами, было настоящим наслаждением и забавой искать лучший рецепт кустарного табака, смешивая то те, то другие листья, добавляя в них, «для духу», то перетертого моха, то листьев донника или другой какой пряной травы.
Когда вышли из леса на луга, заросшие кустарником и редкими березовыми куртинами, Воронцов, пропуская вперед обоз с намерением проверить тыльный дозор, услышал такой разговор. Разговаривали бойцы младшего лейтенанта Нелюбина — Куприков, Полевкин и Золотарев. Шедший за ними замыкающим, позади прикрепленной к его отделению повозки Нелюбин только слушал свое войско и посмеивался.
— Вообще-то, братва, о курехе для личного состава должно начальство заботиться, — философствовал Золотарев, искоса поглядывая на Нелюбина. — Я правильно говорю, товарищ младший лейтенант?
Нелюбин вначале только усмехнулся. Но Золотарев повторил свой вопрос. И тогда Нелюбин, видя, что от блатаря, который, видать, что-то задумал, так просто не отмотаешься, сказал следующее:
— Это правило, товарищ боец, применимо в том случае, когда подразделение, к примеру, находится в глубокой позиционной обороне. Тылы налажены, снабжение не запаздывает, и старшина и каптенармус добросовестно исполняют свои служебные обязанности снабжения личного состава всем необходимым. К данной обстановке ваше напрасное замечание неприменимо. Более того, если это ваше замечание выходит за границы обыкновенной солдатской шутки, то оно идейно вредно. А стало быть, я, как ваш непосредственный командир, должен этот неуместный и несдержанный вред немедленно пресечь.
— Но что же это тогда получается, товарищ младший лейтенант? Я, к примеру, человек некурящий, в последнее время редко пьющий, и должен дышать этой гадостью? Табак из чужой пасти я еще кое-как переношу, но вы ж понюхайте, какую парашу курит, к примеру, рядовой Полевкин!
— Полевкин! — окликнул Нелюбин идущего рядом с Золотаревым бойца; Полевкин шел в трофейных сапогах и улыбался. — Сапоги не жмут?
— Никак нет, товарищ младший лейтенант! В самый раз пришлись. Никаких претензий к службе тыла не имею.
— А что ты куришь?
— Что все, — пожал плечами боец.
— Все курят листья, мох и донник. А от тебя чем воняет? Ты понимаешь, что твои извержения могут привлечь внимание противника? Сейчас же выбрось свою «торпеду»!
— Это, братцы, у нас в городе на нижней слободе, возле самой Оки, жил один дед. Валенки носил зимой и летом. Дед ветхий, и валенки тоже. Все уже молью проточены. И вонища от них! То ли старческой мочой, то ли еще чем-то. У Дюбина вон как ноги пахнут, когда он их проветривать разоблакает! На привале рядом не садись! Но Дюбин-то мужчина молодой, тридцати еще нет. А как могут пахнуть ноги у столетнего старика? Дед тот в последний раз ноги мыл, наверно, когда из армии пришел. Николаевский солдат. Двадцать пять лет служил. А человек он был все же заслуженный и медаль имел за оборону Севастополя. И вот раз местные купцы купили тому николаевскому ветерану новые валенки. Приносят ему этот подарок и говорят: сымай, дедушка, свои проеденные да изношенные и изволь наши новые обуть. Подарок ветерану пришелся по душе. Снял он свои изношенные да вонючие, как вон у Дюбина портянки, и говорит: а куда ж мне их девать, старые-то. Жалко, мол, все же. Не жалей, говорят ему, дедушка, ходи в новых, а износишь их, общество тебе очередные справит. Видят, что дедок мечется, не знает, куда старые свои валенки деть, и, чтобы он их в избе не оставил и не припрятал такую рухлядь, говорят ему: а вон, мол, кидай в огонь, они и сгорят. А дети как раз «весну грели». Это у нас в городе праздник такой есть, «Жаворонки» называется. Когда появляются первые проталины и уже пригревает хорошенько, дети жгут костры, а матери пекут из теста жаворонков. В кострах тех сжигают всякий хлам, особенно обувку ненужную. И вот тот заслуженный дед бросил в костер свои валенки. Загорелись. И что ж тут было! Газовая атака по всему фронту! Народ с нижней слободы начал на горку перебираться. Вот как дедовы валенки воняли.
Посмеялись бойцы рассказу Куприкова. А Дюбин вдруг вздохнул:
— Да, пекли и в нашей деревне жаворонков. Это ж на Сороки. Сороки — это девятое число марта. Если по старому стилю. Сороки святые — колобаны золотые. В каждом дворе пекли по сорока таких колобанов-жаворонков. И ели мы их от пуза. Бывало, мать говорила: сколько проталинок на горке, да в пойме, на полях вокруг деревни, да по опушкам, столько и жаворонков на Русь прилетело. Эх, до чего ж вкусные колобаны мать пекла! — И Дюбин, обычно молчаливый, вдруг тихонько запел. И его все слушали молча. Никто не проронил ни слова. Даже идти старались тихо.
Ты, воспой, воспой, жавороненочек,На крутой горе, на проталинке.Ты воспой, воспой, пташечка малая,Пташка ль малая, да голосистая.Про тое ль про ту да теплу сторонушку,Что про те ли те, да земли заморския,Земли заморския да чужедальняя,Где заря со зоренькой вместя сходятся…
Дюбин обеими руками держал ремень винтовки и, глядя под ноги, тихо гудел своим нутряным рокочущим басом. Он так и не довел песню до конца, сошел на дрожащий шепот. А погодя, когда легче стало дышать и встречный ветер высушил расплющенную на щеке слезу, сказал:
— Эх, братцы, сейчас бы тех материных колобанчиков! Хотя бы по парочке на брата.
Но вот подошли к немецкой обороне, и все вольности разом прекратились.
