Он же посвятил господину Маньяну стихотворение, написанное по поводу домашнего спектакля, поставленного в больнице. Поэт сопровождает его следующим любезным стихотворением:
Уважаемый докторЛюбезный доктор! УваженьеИ благодарность, — вот какойМонетой жалкой, без сомненья,Я вам вручить вознагражденьеМогу за труд ваш столь большой.
* * *
Примите ж их, мой врач почтенный…Скажу — возлюбленный, когда,Мирясь с сей платой малоценной,Вы мне шепнете: "несомненно,Мы с вами квиты — и навсегда!"
Другой больной, по-видимому, испытывает гораздо меньше почтения и благодарности к своему врачу. Он сочинил сатиру, состоящую из 120 александрийских стихов, от которых я вас, впрочем, избавлю. Некоторые из них, однако, звучат весьма недурно:
О, эти худшие из всех живых людишек,Которых Бог на грех всем мог создать:Орда бессовестных, гнуснейших докторишек,В грязь ремесло сумевших превращатьОдно из доблестных, одно из самых чистыхПризваний жизненных! О, эти подлецы,Что психиатрами зовут, что в моралистахБессменно состоят! Они, чтоб скрыть концыПозорных дел своих, рвут все мои записки.Они — враги всего: и общества, и всех,Всех благ общественных, и так подлы и низки,Что ценят на рубли свой сатанинский грех!
Эти произведения психически больных очень интересны. Приведенные мною примеры не выходят за обычные рамки. Однако нам нередко приходилось наблюдать, как возбуждение умственных способностей у людей, по-видимому, наиболее приниженных, сопровождается созданием замечательных творений.
Встречаются помешанные поэты и художники, но существуют также сумасшедшие, на которых как бы нисходит поэтический дар, причем не всегда бывает легко отличить одних от других. Я имел честь быть одним из последних учеников Моро-де-Тура, и мне часто приходилось слышать, как он отстаивал знаменитый афоризм о тождественности гениальности и помешательства, — разница в результате обусловлена лишь перевозбуждением той или другой способности. Талантливому психиатру Сенту пришла в голову мысль собрать в Шарантоне произведения душевнобольных, и достигнутый им результат столь замечателен, что в итоге получилась любопытная коллекция, и мне трудно удержаться от желания познакомить вас с ней. Я уверен, что среди заблуждений, о которых мне придется рассказывать, читатель с удовольствием отметит в ней и некоторые остроумные вещицы.
А., после усиленных умственных занятий, длившихся целое лето, вдруг стал испытывать невыносимые головные боли. Вскоре его стали преследовать беспричинные угрызения совести, так что, хотя за больным не было никакой вины, он, тем не менее, постепенно убедил себя в том, что должен вскоре стать жертвой небесной кары. Спустя несколько дней он вообразил, что Бог обратил его в животное, как некогда Навуходоносора.
С этого момента земля в его глазах изменила свой облик. Больной все стал видеть в зеленом цвете. Когда он говорил, то ему казалось, что твари понимают его. В осле или лошади он видел товарищей, вид лужайки вызывал у него желание попастись, и если он от этого воздерживался, то только из самолюбия и из боязни огорчить родных и знакомых.
Находясь в этом странном умственном состоянии, он начал писать стихи, предназначавшиеся для одного провинциального конкурса. Он провел целый день с непокрытой головой под солнцепеком в погоне за рифмой, а вечером, после испытанных неудач, окончательно потеряв рассудок, устроил страшную сцену жене и матери, бросил свою шляпу в лужу и стал яростно топтать ее ногами. Затем он неожиданно высвободился из рук удерживавших его лиц, вскарабкался на второй этаж своего дома, ударом плеча вышиб дверь в одной мансарде и, бросившись на лежавшую там горничную, попытался ее задушить.
Наконец его удалось схватить и отправить в лечебницу. По дороге он, не переставая, твердил: "Я — негодяй". Войдя в кабинет к врачу и увидев на стене портрет императора Наполеона, больной обратился к нему с речью, произнесенной в полголоса. Затем он торжественно спросил, в котором часу его намерены гильотинировать на следующий день. Он провел очень тревожную ночь, лихорадочно исписывая листы бумаги и ежеминутно справляясь о том, как намерены поступить с убийцей Дюмоляром. В заключение он запечатал письмо и отправил его на имя императора Наполеона III.
Затем он начал вырывать у себя волосы из бороды, выкрикивая при этом: "Я ищу своего последнего врага". Спустя некоторое время к несчастному возвратился рассудок. Он был настолько спокоен, что директор лечебницы смог пригласить его к себе отобедать.
Во время общей беседы за столом один из врачей спросил его:
— Расскажите нам, пожалуйста, почему во время своей болезни вы так интересовались судьбой Дюмоляра. Поясните нам смысл ответа, данного вами в столь трагичной форме: "Я ищу своего последнего врага". Наконец, поведайте нам, если вам это известно, что происходило тогда в вашем уме?
Я буквально привожу ответ, записанный Сенту со слов больного: — В начале болезни мне дали шляпу, которая поразила меня своей странной формой. Все тогда вызывало у меня сомнение. Мне представилось, что эта шляпа служит признаком проституции. Вот почему я стал топтать ее ногами, и, когда моя мать пыталась собственноручно надеть мне ее на голову, я был так этим возмущен, что готов был убить ее на месте. Потом, во время обеда, мне послышалось, что на улице арестовывают людей и говорят обо мне. Чтобы избежать этого позора, я бросился из квартиры и во время бегства попал в каморку, где застал раздевающуюся перед сном служанку. Крайне изумленный такой встречей, я невольно спросил себя, что же мне здесь было нужно. Вид прислуги навел меня на мысль о Дюмоляре и затем без всяких переходов привел меня к убеждению, что я сам не кто иной, как Дюмоляр, а Дюмоляр должен изнасиловать и задушить горничную. Меня арестовали и привели сюда. В кабинете врача я увидел не портрет императора, а его самого. Он сделал мне несколько горьких упреков за мои преступные действия и объявил об ожидающей меня ужасной каре. Войдя в отведенную мне палату, я вообразил, что нахожусь в тюрьме со всякого рода преступниками. Когда же мне поставили клистир, я подумал, что он был отравлен и что в этом заключалось возмездие за мои гнусные злодеяния, так как, по всей вероятности, моя голова осквернила бы даже нож гильотины. Вскоре я ощутил последствия принятого мной яда: все мое тело покрылось червями, я был изъеден ими, а куски сгнившего мяса отваливались от меня. Когда я говорил, что "ищу последнего своего врага", то пытался схватить живым одного из мучивших меня червей, но все они раздавливались в моих пальцах. Чувствуя приближение смерти, я хотел явиться перед лицом Всевышнего с одним из червей в руках, чтоб иметь право сказать Ему: "Я действительно был ужасным негодяем, но понесенное мною наказание превышало всякую меру. Взгляни, Господи, на этого гнусного и отвратительного червя — я был заживо им съеден. Да снизойдет на меня Твоя святая милость и всеблагое прощение!" Когда вечером мне принесли какое-то питье, я с жадностью проглотил его, полагая, что ему предназначено ускорить мой конец. Это питье усыпило меня, и я проснулся крайне удивленный, что еще не умер и что избавился от червей. "Вероятно, — подумалось мне, — хотят продлить мои мучения". Тогда я вспомнил о своих детях, увидел их беспризорными нищими, от которых все отворачиваются из-за позорного имени, завещанного им отцом, и решился перед смертью поручить их заботливости Императора. Чтоб вернее тронуть его, я решился напомнить ему в письме о сиротском приюте, основанном в честь императорского принца. Меня вдохновляла при этом надежда, что, быть может, император велит принять туда моих детей. Окончив послание, я стал ожидать смерти более спокойно. Мне поставили пиявки, и тогда мои мысли стали менее сбивчивыми. Я стал сознательнее относиться к происшедшему и по странностям окружавших меня лиц скоро догадался, что это были не преступники, а помешанные. Это послужило лучом света, который начал озарять меня и освещать мое положение. После приведенной беседы, один из присутствующих пошел за письмом, адресованным несчастным императору. Оно было в стихах. Привожу его целиком:
1Горе уличным детям… о, горе! ОниНе родимые груди сосут,Не рожек с молоком — больше слезы одни.Злой мороз щиплет плечи им ночи и дни;Непосильные скорби и трудГонят краску и жизнь с миловидных их лбов…И растут так, растут день за днемЭти дети греха, без молитв и крестов,Без любви, без утех, без участливых слов,Без вождя, что мы честью зовем!И растут так, растут… словно черви в тени!И, что змей в ясный солнечный день,К ним отовсюду ползут лишь пороки одни.И уходят душой в те пороки они,В ту змею, что, как черная тень,Что, как гидра, мрачит жизнь больших городов.Мнимый нищий, канючащий грош,Негодяй, недостойный герой кабаков,Хитрый плут под личиной простых добряков,Злой грабитель, точащий вам нож, —Это — все, все они, дети улиц родных!На галерах, в тюрьме, а поройИ в тисках гильотин, всюду встретим мы их,Тех детей, не имевших у люлек своихБожьих ангелов, ласк и родных!2Мир уличным детям!Их ждет благодать!Нет сирых: на крик их сошлаС небес к ним мать Бога — и смыла опятьС их лиц молоком милосердья печатьГреха, отверженья и зла.Уж больше ни бедность, ни ложь, ни позорНе станут тревожить их сон,Чтоб влить и в сердца их, как в тело и взор,Отраву порока. О, нет, с этих порИ сладок, и тих будет он!Любовь с милосердьем — два стража его…И позже, когда в их крови,В сердцах их проснется сознанье всего,Любой за любовь ту себя самогоОтдаст всего делу любви!И рай вновь наступит тогда на земле:Все честное дело найдут,И те, что всю жизнь пресмыкались во зле,Свой мед, уподобясь полезной пчеле,В общественный сот понесут!3Но кто ж он, тот Ликург, тот мудрый полубог,Что жалких куколок спас в сердце благородном?Что землю показал червям земли голодным?Что мог осуществить химеру? Кто, как Бог,Дал тем любовь родной, кто знать ее не мог;Дал честь и имя тем, кто был рожден безродным…Ужель один из тех, что гонят жизни тьмуСияньем собственным? Из тех лже-Прометеев,Что корчат из себя каких-то Моисеев?Любовь их к бедняку родна лишь их уму,И гордость этих дней новейших фарисеевЛишь может раздражить, но не помочь ему.Кто он? То — тот герой, чье слово в миг одинВенчало скорбный Лувр, обвитый повиликойНадежд Людовика и Валуа! Тот сынПобед, что дважды спас страну, изгнавши дикийКульт зверств! Что из рабов кнута и гильотинВновь сотворил народ, народ, как сам — великий!То — ты, Наполеон, чье имя все устаТвердят восторженно от яслей до чертога!То — в мантии твоей, носящей, волей Бога,Судьбы Европы всей, укрылся сирота,Как сын твой собственный, с мечтой, что нищетаНе перейдет всю жизнь уж вновь его порога!Но ты не одинок, — о нет! — Наполеон,Был в этом подвиге великом и едином:Хранитель-ангел твой посеял в сердце львиномТу славу, что затмит величье всех времен,Как некогда затмить блестящий ПарфенонСмог скромный Назарет, взнесенный Божьим Сыном!4И вот, дети улиц, вы все спасеныВ той мантии Цезарем смелым!Любовь, уваженье к законам страны,Отвага и доблесть отныне должныСтать вашим грядущим уделом!Вы всем теперь вправе вскричать в унисон,Кто б дерзко об имени вашемСпросил вас: "Оставьте иронии тон!Нам Франция — мать всем, а нашимОтцом был сам Наполеон!"
А. полностью выздоровел, но уже никогда более не мог написать стихов, сравнимых по достоинству с составленными им в ужасную ночь, когда он отождествлял себя с Дюмоляром и заживо был изъеден червями.
