уже уехали!
– И радовались этому?
– О нет! Просто я так думала.
Я вручил ей пальто и шляпу. Она бросила их на софу в холле и, как и в день моего первого визита, двинулась впереди меня по коридору. В гостиной на сей раз все было прибрано, даже стояли два или три свежих букета.
– Знаете, а я рада вас видеть! И это удивительно! Я почти не вспоминала о вас, а вот теперь… – Она смотрела на меня. Впервые смотрела именно на меня, как на человека, который что-то для нее значил или начинал что-то значить. – А вот теперь… хотя это легко объяснимо. Только вы знаете мою тайну. И о некоторых очень важных для меня вещах я могу поговорить только с вами.
– Вы уверены, что я именно за этим и пришел?
– А за чем же?
Я замялся. Сел, зажег сигарету, а Соня ждала ответа, глядя на меня без тени досады, с любопытством.
– Я пришел спасти вас от Дон Хуана!
– А я не желаю, чтобы меня спасали! Теперь я вполне счастлива. – Она обвела рукой комнату, и жест относился и к обстановке, и к ней самой. – Взгляните. Все приходит в порядок, и я тоже прихожу в порядок. Мне будет легко и дальше жить так. Я поняла: раньше в моей жизни чего-то не хватало, теперь я это что-то обрела. – Она скрестила руки на груди и опустила глаза. – Оно у меня в сердце. Никому не под силу отнять это у меня.
– Я пришел сделать это.
– Зачем?
– Не только чтобы освободить вас из-под власти призрака, но прежде всего, чтобы завоевать для себя. Такие поступки совершаются либо ради любви, либо не совершаются вовсе.
Она взглянула на меня с изумлением:
– Так вы… меня любите?
– Да.
– Ах, мне очень жаль! Но я не могу полюбить вас, не могу.
Как ласково она произнесла эти слова, как боялась причинить мне боль! Она опустилась на ковер, встала на колени – но в позе ее не было мольбы, видно, она просто к ней привыкла – и протянула ко мне руки в знак полной своей искренности:
– Вы должны понять. Я – влюблена.
– В кого?
– В Дон Хуана.
– Вы надеетесь когда-нибудь снова встретиться с ним?
– О нет! Да это мне и не нужно! Я счастлива уже тем, что люблю. Трудно объяснить, но для меня это совершенно новое чувство, словно я открыла: по-настоящему живешь, только когда живешь ради другого существа.
– Но не ради призрака!
– Пусть так, раз я счастлива…
– Очень скоро, проснувшись утром, вы обнаружите, что обманывали себя, что выдумали себе любовь, которой в действительности не испытываете, только чтобы исцелить раненое самолюбие.
Она засмеялась:
– Нет! Я вовсе не самолюбива. Да и все это слишком сложно для меня. Я просто люблю, люблю… как любит обычная девушка.
– Но кого?
– Я вам уже сказала.
– Спешу сообщить, что нынче утром Лепорелло признался мне: они с хозяином – два фигляра. Все, что они говорили и делали, – плутовство, обман.
– Но ведь все, что пережила я, – самая настоящая правда и случилось на самом деле.
– Разумеется. Ваши восхитительные чувства были реальными, потому что сами вы восхитительны. Но вот причина, их пробудившая…
– Причина!
Она буквально подпрыгнула, и очень изящно. И, стоя передо мной, смотрела очень грозно.
– Никто лучше меня этой причины не знает, и никто не вправе оспаривать ее реальность! А имя ей можно придумать какое угодно…
Вдруг она запнулась:
– К тому же ведь это вы назвали имя. Мне в нем нужды не было.
– Ну имя-то особой роли здесь не играет. Я хочу спасти вас не от имени, а от того, кто под ним скрывается.
– Неотразимый мужчина. Мужчина, которого мне не суждено больше увидеть, хотя он и сделал меня счастливой на всю оставшуюся жизнь. От этого, от счастья, желаете вы меня спасти? Зачем?
– Потому что вы нужны мне.
Боже мой! Я слушал себя и не верил собственным словам, тому, с каким спокойствием, с какой уверенностью я отвечал на взгляд Сони и оспаривал неоспоримые доводы. Видно, со мной случилось что-то удивительное. В нормальном состоянии я вел бы себя совсем иначе. Я очень робок и, главное, остерегаюсь навязывать свое мнение другим. Я всегда уважал чужую свободу и никогда не позволил бы себе просить женщину отказаться от счастья, чтобы сделать счастливым меня самого. Мое нынешнее поведение абсолютно не вязалось с моим нравом, и, поняв это, я в душе устыдился: ведь и внешность моя, надо думать, теперь тоже была чужой. Я припомнил слова Лепорелло. А что, если и вправду душа Дон Хуана перелетела из его тела в мое и, обосновавшись тут, передала мне его решительность и самоуверенность? Ладно. Само собой разумеется, я не верил, что подобное возможно в буквальном смысле – в смысле перемещения чьей-то души в пространстве, но ведь может быть, что я теперь действую под влиянием какого-то внушения или гипноза и выполняю чужую волю. Допустив подобный вариант, я почувствовал острое желание вновь сделаться самим собой и произносить свои собственные, пусть и не такие гладкие, фразы. Ведь я по-настоящему любил Соню, и для меня было унизительно пользоваться взятыми напрокат словами. Но я не знал, как опять стать самим собой. Из-под маски внешней самоуверенности начал пробиваться голос моего отчаяния: так каторжник ударяет цепями о камни, но из железа летят лишь бесполезные искры. И тут в какой-то тайной глуби, куда, видно, не добралась та перелетная душа, родилась идея:
– Послушайте, мадемуазель.
Кажется, я сказал это очень властным и резким тоном, совершенно мне чуждым, так что Соня опешила и даже слегка испугалась:
– Что с вами?
– Я прошу вас выслушать меня. Я должен кое-что вам объяснить, и, возможно, слова мои прозвучат бесцеремонно. Постарайтесь не обращать на это внимания и ответьте с полной откровенностью. Вы быстро поймете, к чему я клоню.
– Спрашивайте, что вам угодно.
– Всего пару дней назад или, скажем, вчера вы бы ответили мне так же покорно?
– Не знаю.
– Вспомните, пожалуйста. Вспомните, какое впечатление я на вас произвел, что вы обо мне думали до сих пор? Разве вы не отнеслись ко мне, как к некоему предмету, который случай – или, если угодно, судьба – бросил на вашем пути?
– Вы правы.
– Разве был я для вас вчера, позавчера, все то время, пока мы были вместе, пока мы разговаривали, чем-то большим, чем простым статистом?
– Нет, не были.
– А несколько минут назад, когда вы открыли мне дверь
