Герцог учтиво поклонился и ушёл. Юлиан помог рыдающей матери подняться, усадил её на диван. Она, безуспешно пыталась успокоиться, вытирала слёзы кружевным платком.
— Боже мой, что же будет? Вы видели, сколь решительно он настроен? Что делать? Что же делать мне? Посоветуйте. Мой бедный мальчик! Что будет с ним среди этих солдафонов?! Он такой ранимый, он не приспособлен к жестокой жизни в казарме? Это сломает его! Помогите, умоляю, помогите мне вразумить Всеволода. Боже мой, я не переживу разлуки с моим мальчиком, это убьёт меня, — Эдель разрыдалась в полный голос.
— Прошу вас, мадам, успокойтесь, не надо так отчаиваться, всё образуется, — Юлиан взял её руку, ободряюще пожал её, — я думаю, всё будет хорошо. Всеволод остынет, успокоиться, всё взвесит, хорошенько подумает. И, будем надеяться, сменит гнев на милость.
Юлиан пытался утешить её, но сам не верил в свои слова. Зная крутой и жёсткий нрав герцога, он был абсолютно уверен в том, что гнев родителя не пройдёт ни завтра, ни через неделю, и он обязательно сделает так, как решил.
Сборы были действительно, недолгие. Уже на утро следующего дня, лишь солнце позолотило вершины деревьев, служанка вывела из дома на улицу сонного мальчик, в походной одежде. Он, стоя у парадного входа именья Яровских, потирая кулачками глаза и, видимо, ещё не проснувшись толком, не понимал происходящего, зачем его подняли так рано, куда надо ехать? Возле ступений стояла запряжённая карета с родовым гербом. Герцог, в парадной одежде, был строг сильнее обычного и сосредоточен, отдавая последние распоряжения. Он отдал денщику сопроводительное письмо, написанное ночью. Стоял, натянутый, как струна, сложив руки за спиной, покачиваясь с носка на пятку. Из дома, поддерживаемая с обеих сторон под руки служанками, еле держась на ногах, вышла герцогиня. Опухшее лицо, с тёмными кругами вокруг заплаканных глаз, говорило о бессонно проведённой ночи. Яровский, что бы избежать долгих проводов и лишних слёз, приказал отправляться в дорогу. Денщик взял мальчика за руку. Вздох отчаяния вырвался из груди бедной матери, служанки захлюпали носами. Собрав последние силы, женщина бросилась к ребёнку, стала целовать его лицо, глаза, щёки, маленькие ручки, обняла, прижала к своей груди.
— Крепись, мой мальчик, я буду умолять отца, что бы он забрал тебя оттуда, как можно скорее. Я люблю тебя, дитя моё, — шептала она.
На лице мальчика появилась плаксивое выражение, но, посмотрев на отца, он быстро вытер руками накатившие слёзы, и дрожащим голосом произнёс:
— Ничего, ничего, маменька, я справлюсь, не плачьте, я вас тоже очень люблю.
— Ну, довольно, довольно разводить сантименты, — герцог, досадливо поморщился.
— Да, сударь, я готов, — уже твёрдым голосом ответил сын.
В его голосе появились такие жёсткие нотки, что даже отец, от удивления, вздрогнул и посмотрел на сына, не ожидая от него таких разительных перемен. Мальчик, как-то по военному, одёрнул курточку, прищёлкнул каблуками, (он видел, как это делал отец) и, сбежав по ступеням, сел в карету. Кучер натянул вожжи, и карета тронулась в путь, увозя маленького мальчика в новую, суровую жизнь. Герцогиня, без сил, упала на колени, закрыла лицо руками. Рыдания сотрясали её плечи. Служанки подбежали к ней, помогли подняться. Опершись на их руки, несчастная мать посмотрела на мужа.
— Вы бессердечный, жестокий человек, я никогда не прощу вам этого, — тихо произнесла она и, еле передвигая ногами, ушла в дом.
Герцог стоял и, молча, провожал взглядом удаляющийся экипаж. На его лице отразилось внутренняя борьба чувств. «Прав ли я? Может, действительно, погорячился и надо было выждать время и побольше уделять сыну внимания? Честно признаться, ведь мне нравилось то, как он отстаивает своё мнение. В девять лет не каждый ребёнок способен на это. Нет, пожалуй, всё-таки я прав. Дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина. Сможет устоять, ещё спасибо мне скажет. Но каков упрямец! Даже не попрощался!» с такими мыслями герцог бросил взгляд на дорогу.
Экипаж уже скрылся за поворотом. Лишь столб пыли, медленно оседая, давал понять, что дело сделано, и нечего раздумывать. Каждое жизненное обстоятельство, которое мы переживаем, делает нас другими. А то, что не убивает, делает сильнее.
Новоприбывшего мальчика встретил строгий офицер, одного возраста с отцом. Прочитав поданное письмо, он оглядел мальчика с головы до ног, заметив, что ребёнок, сначала испугался, но быстро взял себя в руки и смотрел на него уже глазами, полными твёрдой решимости.
— Как вас зовут? — спросил он мальчика.
— Генрих Яровский, — тонким голоском, но вполне, солидно ответил тот, резко кивнул головой, вытянулся и снова уставился взглядом во вторую пуговицу мундира офицера.
«Ну, что же, он вполне, воспитан. Полковник Яровский вырастил достойного сына. Видимо, он предвзято относиться к своему отпрыску, раз пишет о его вольнодумстве и бунтарском нраве. Странно, но полковник говорил когда-то, давно о том, что не желает своему наследнику военного поприща. Ну-с, посмотрим, посмотрим. Пока, первое впечатление вполне отменное» подумал офицер, а в слух сказал:
— Вас проводят в казарму, знакомиться будем в процессе обучения.
Не стоит долго говорить о том, в какую суровую жизнь окунулся маленький Генри. Подъём с первыми лучами солнца, постоянная, изматывающая физические силы, муштра, обучение наукам и военному делу. Всё это медленно, но настойчиво стирало из памяти беззаботную жизнь под отчим кровом, в окружении нянек. Как тяжело было ребёнку, выросшему в тепличных условиях, под опекой безмерно любящей матери, представить не сложно. Так бы всё ещё ничего, но становление характера сопровождалось наказаниями за нарушение дисциплины. Привыкшему к тому, что он единственный ребёнок знатного отца, Генри, иной раз, позволял себе вступать в конфликты и споры с офицерами. Наказание следовало незамедлительно. Холодный, сырой карцер стал для него привычным местом обитания. Но и это полбеды, он научился сдерживаться, чтобы не пререкаться с педагогами и старшими по званию. Самое трудное было отстаивать своё «я» среди сверстников. Непривыкший к тому, что бы им помыкали, он спасался бегством, прятался где-нибудь в укромном месте и плакал от обиды. Потом, как можно тише, чтобы не привлекать к себе внимания, пробирался в класс, или, если не было занятий, в библиотеку и садился за книги. Читать он любил, читал всё подряд, как губка, впитывая информацию. Переживал вместе с героями произведений их жизнь. Потом, лёжа в неудобной, жёсткой кровати, без домашних перин и пуховых одеял, он размышлял над тем, как бы он повёл себя в той ли иной ситуации, описанной в книге. «Не люблю болтовню, не люблю её слушать, тем более, не люблю ею заниматься. Есть более достойное время провождение — чтение книг помогает человеку усвоить вековые мудрости» это выражение из какой-то книги он запомнил дословно. Смелые и сильные персонажи вызывали в нём восхищение. Он думал о том, что никогда больше не позволит обижать себя. Будет бороться со своим обидчиками, собрав все силы. Но, очередной раз, попав под шквал насмешек и подтрунивания за слезливость и физическую слабость, он снова плакал от бессильной злобы, забившись в уголке.
Один случай подвёл черту под этой слабохарактерностью. В один из дней, после занятий кадетам было отпущено время для прогулки. Дети есть дети, гурьбой мальчишки высыпали на улицу во двор. Бегали по траве, и кто-то подставил Генри подножку. Он растянулся во весь рост, больно ударившись носом о землю.
Он сидел и плакал, размазывая по лицу слёзы и кровь. Мальчишки окружили его плотным кольцом. Самый задиристый из них, Стас Вышневский, наклонился к Генри и ехидно сказал:
— Ну что же вы так неловко, никак, ушиблись? Смотрите, ай-айяй, курточку замарали. Мы, немедля, напишем письмо вашей маменьке, что бы он приехала, и пожалела вас, — рассмеялся он и оглянулся, ища поддержки у остальных.
Ни для кого не секрет, дети — самые жестокие и безкомпромиссные создания. А Стас отличался этим в большей степени. Физически сильный и выносливый, но абсолютно бестолковый в учёбе, он был явным лидером. Его авторитет был непоколебимым. Будучи сыном высокопоставленного чиновника при военном министерстве, курировавшим этот кадетский корпус, он, благодаря положению отца, пользовался многими привилегиями. Преподавательский состав корпуса прощал ему некоторые шалости и вольности поведения. А мальчишки, замечая снисходительность и заискивание со стороны многих взрослых, тянулись к нему, пытаясь завоевать его расположение. Поэтому все, кто, громко, от души, а кто, тихонько, но так чтобы он заметил, рассмеялись.
— Отстаньте, оставьте меня в покое! Ну что привязались, — плакал Генри, шмыгая окровавленным носом.
— Ой-ой-ой, позвольте предложить вам платок, ваши бесценные слёзки капают прямо в песок, а это недопустимо. Если бы вы рыдали бриллиантиками, и их можно было собрать, то состояние вашего родителя весьма бы пополнилось, — продолжал издеваться Стас, — по всему видно, что ваша маменька мечтала о девочке, наверно бантики и кружева приготовила. А тут, такая незадача, на свет появился Генри. Как же она позволила отправить вас в столь страшное место? Видимо, она глупа, как гусыня, думая, что её малышу будет здесь тепло и уютно.
