Покормив Валета, Толмачев вышел из дома. Вскоре за ним последовали Горин с Мухановым. Подполковник задремал, откинув голову на деревянную спинку самодельного дивана. Появился Матвеич, собрал кастрюли, посуду, ножи, ложки и тоже вышел, пропустив в избу Кретову.
— Тяжело Катерина свой грех искупает! — Кретова прикрыла веки, и на розовую дряблость щек из каждого глаза выжалось по слезинке.
Я спросил ее, в чем грех Толмачевой.
— Нешто не знаете? — Кретова так удивилась, что печаль и сочувствие разом потеснились ради более живых и энергичных чувств. — Он ее застал!..
— С другим, что ли?
— Ну да!.. — Кретова заговорила быстро, боясь, видно, что нам помешают. — Она похоронную на него получила, а он живой был, только в плену. После его из плена освободили, проверили, и в сорок восьмом он вернулся. Приехал рано утром и под окно пришел, у них свой дом в городе. Заглянул в спальную и увидел две головы на подушке. Он все утро их высматривал, а после в дом для приезжих пошел. Там его признали и Катерине донесли. Она прибежала без памяти… Сожитель ее, ихний сосед, из инвалидов войны, в тот же день свой домишко заколотил и уехал незнамо куда. Тимофей Сергеич в семью вернулся, на работу поступил. Стали жить, после у них парень родился, Вовка. Старшая дочь к отцу привыкла, а Катерина уж и не знала, чем свою вину искупить. А какая у нее особенная вина? И всежки не сладилось у них. Так все тихо, мирно, но не мог Тимофей Сергеич чего-то в себе пережить, стал отлучаться надолго. На целину ездил, в Сибирь, а когда завели тут охотхозяйство, в егеря пошел…
— Значит, любит он ее? — спросил я.
— Кабы не любил, чего же ему и себя и ее мучить? Вы бы поглядели на Катерину годков пять назад — каштан-девка, а нынче съежилась… Она и давеча жаловалась: хоть бы, говорит, устарели мы скорей, стал бы он ко мне равнодушен…
5
В разговорах с Кретовой я упустил важные события. За это время резко упал барометр, по мнению егерей, к ночи надо ждать дождя. Это ставило под сомнение нашу завтрашнюю охоту, и Горин решил, что следует вернуться в Конюшково. Если же, паче чаяния, дождя не будет, приедем опять. А тут и с ночевкой худо, и рыбы для ухи не достать. Матвеич уже перенес в лодку посуду, ружья, плащи и прочее снаряжение.
— Ну а чего не едем? — спросил я Горина.
Он покуривал на скамеечке возле дома, напротив примостился на деревянной колоде Муханов, рядом — на корточках Пешкин. Вид у них был праздный и томящийся.
— Поедем, скоро поедем… — успокоительно произнес Горин.
— Что же нас держит?
Горин нахмурил густые брови и кивнул куда-то вправо. Я увидел лежащего на спине под копной Толмачева. Глаза его были закрыты, но, похоже, он не спал. Рядом Валет ожесточенно выгрызал из лапы репей или клеща.
Егерь Кретов принес из сарая связку когтистых птичьих лап. Это были лапы ястреба-тетеревятника. Я взял лапу и провел ею по тыльной стороне кисти. Даже при этом легком прикосновении острейшие когти вспороли кожу. Трудно было представить себе более совершенное и страшное орудие убийства, чем эта четырехпалая лапа, с мощной, в дециметр, плюсной, покрытой твердыми щитками, она и мертвая застыла в хватательном движении.
Горин пересчитал лапы и сунул в ягдташ.
— Тебе сколько до нормы осталось? — спросил он Кретова.
— По вороновым выполнил, а по ястребам самую малость не дотянул.
— Подожми, к празднику получишь деньги…
Подошел Матвеич и поинтересовался, чего канителимся. Горин снова многозначительно кивнул вправо.
— Семеро одного не ждут, — сказал Матвеич. — Тогда я без вас поеду.
— Еще чего, мы же возьмем ваш челнок на буксир.
— А кто его знает, сколько он тут прохлаждаться будет! Я на весле скорей доберусь.
— Сразу видать, набожный человек, — укоризненно сказал Горин, — чуткости вам явно недостает.
— Может, у меня ее больше, чем надо, — мрачно проговорил Матвеич.
Толмачев провел рукой по глазам, медленно поднялся, отряхнул одежду и подошел к нам.
— Какие будут распоряжения? — улыбаясь, спросил он Горина.
— Никаких, мы вас ждали. Возвращаемся на базу.
— Валет! — крикнул Толмачев. — Сюда!
Среди дня стало припекать. Мы скинули куртки, комбинезоны, шерстяные фуфайки и наслаждались последним солнечным теплом. Торопиться было некуда, выключив моторы, мы двигались по течению. Наступили часы бесклевья, рыбаки, прибрав удочки, сидели вокруг костров. Над берегами струился дым, пахло подогретыми мясными консервами и остро приправленной ухой.
Когда вдали показалось Конюшково, облака и вода зарозовели от заходящего солнца, лесное окружье простора почернело. Ничто не предвещало дождя, все приметы указывали на ясную, ветреную погоду.
С каждой минутой небо на западе раскалялось все жарче, по блистающей воде простерлись широкие багровые, изумрудные и желтые полосы, края облаков словно кровоточили. И вдруг все как-то странно, непонятно смазалось. Не зримая ни очертаниями, ни тканью своей пелена наползла на край неба, где разгорался золотой, огнистый праздник, притушила солнце, обесцветила облака, превратив их в тусклое, неопрятное месиво, убрала с воды яркие полосы; сухой чистый, нежно горчащий воздух наполнился испарениями, запахло водорослями, а уж не листвой, и сразу грустно поверилось, что зарядят дожди.
Подполковник и Муханов рано легли спать, остальные ушли на гулянку к бригадиру плотников, провожавшему сына в армию.
Я пробовал уснуть, но возбуждение долгого, сложного дня обернулось бессонницей. Я достал папиросы и прикурил от лампы-«молнии». Ветерок, тянувший в неплотно прикрытое окно, принес тихие голоса двоих, расположившихся, по всей вероятности, у причала, на опрокинутых кверху дном лодках. Стоило прикрыть глаза, и казалось, будто разговаривают в самой избе.
— Лапка!.. — тянул мужской голос. — Маленькая…
— Да не такая уж маленькая! — звонко, остро отозвался девичий голос. — Кабы не скарлатина, уже бы школу кончила.
— Школьница ты моя, отличница!.. Челочка мягкая, губы мягкие, как у телушки…
— Оставьте, дядя Тим! — сказала девушка, и тут я догадался, что это Люда. — Не такая я дура. Думаете, не знаю, чего у вас с матерью было?
— Мать не трожь! — строго молвил Толмачев. — Мать у тебя одна.
— У меня-то одна, а вот у вас — сомневаюсь! — со злостью сказала Люда.
— Ну-ну, полегче.
— Да ну вас!.. Ходили вы к ней, знаю, я все знаю!..
— Подглядывала, что ль? — лениво поинтересовался Толмачев.
— И подглядывала! — сказала Люда с вызовом.
— Люблю старушек… — начал Толмачев. — А за что люблю старушек?.. Не знаешь?..
Люда молчала.
— То-то и оно!.. За ними можно идти не шатаясь.
— Почему? — не выдержала Люда.
— А из них песок сыплется.
Люда рассмеялась коротким, жестким смехом.
— К вам жена сегодня приезжала?
— Жену не трожь! — с механической строгостью сказал Толмачев.
— Мать не трожь, жену не трожь, кого же трогать-то?
— Меня… Трожь меня, сколько душе твоей угодно…
— Да будет вам! — прикрикнула на него Люда. — Небось слышно!
— А пусть слушают, лапа… У нас все аккуратно. Только слушать-то некому…
— Больно вы аккуратный! — перебила Люда. — Со всеми или только со мной?
— Со всеми… — в голосе Толмачева слышалась усмешка. — А с тобой особенно. Ну же, лапушка, уничтожай дальше соперниц.
— А вы с Кретовой гуляли? С квашней щебетовской?
— Баба не квашня, встала да пошла… Кусай, кусай их, лапушка, точи зубки.
— Погодите! — тревожно сказала Люда. — Кто это там?.. Вроде Матвеич…
— Чего испугалась? Я же тебе говорил про стариков…
— Да ну его, вечно шныряет, высматривает!.. Терпеть не люблю, когда за мной следят. Пойдем отсюда.
— Куда?
— Да хоть к мосту.
— Ох, завлекаешь ты меня, лапуня!.. — И я услышал замирающие шаги.
Кто-то шумно, горестно вздохнул и вдруг тоненько заскулил. Это Валету что-то приснилось: лес, следы на росе?.. Потом он стал жалобно повизгивать и засучил по полу лапами…
…Проснулся я от близкого шума. Открыв глаза, увидел в слабом мерцаний пригашенной лампы Матвеича, подбиравшего с пола оброненный пояс-ягдташ.
— Аккуратнее надо, — послышался шепот Толмачева, он сидел на койке, вкось от меня, и расстегивал ворот рубахи.
— Кабы все беды такими были… — проворчал Матвеич и кинул патронташ к нему на кровать. — А девчонку ты оставь в покое, это я серьезно тебе говорю.
— Шпионишь? — Толмачев неторопливо стягивал рубашку через голову.
— Хватит с тебя баб…
Теперь я не видел Матвеича, а голос его звучал сверху, верно, старик забрался на печь.
— Не лезь не в свое дело.
Толмачев повесил рубашку на спинку стула и нагнулся, чтобы снять сапоги.
