Она замолчала. Молчала теперь и Матрона.
– Ты плакала на спектаклях? – наконец спросила она.
– Конечно.
– А догадывалась ли ты, что те, кто разыгрывает перед тобой высокую трагедию, может быть, тоже хотят есть, и у них, возможно, нет крова и болеют дети?
– Нет. Тогда я этого не знала. Теперь я понимаю, что можно на сцене объясняться в любви, а на самом деле думать, не упала ли у твоего ребенка температура, но секреты ремесла мне стали известны позднее.
– Тяжело в учении – легко в бою! – сказала Матрона.
– Я не вернусь! – ответила ей Иванова. – И могу свободно сказать вам, что теперь высокая трагедия не нужна никому, как не нужны сейчас ни ваш Цезарь, ни Клеопатра. Лиз Тейлор уже въехала в Рим на золотом троне в сопровождении стада слонов, и переплюнуть ее невозможно. Сколько бы вы ни разыгрывали психологию и чувства, слонов у вас нет. Публика останется равнодушной.
– Великая Перикола жила за несколько веков до нас и тоже сокрушалась, что публика остывает к трагедии. В антрактах на авансцене она исполняла балаганные номера. Не наше время виновато в этом!
– Но мы живем в том времени, которое принадлежит нам. До свидания.
И Иванова ушла.
Деньги были найдены. Фильм о Клеопатре начали снимать. Роль Матроны была изумительна. Такую роль действительно можно было ждать всю жизнь. Но настроения не было. Странный червь беспокойства и неуверенности поселился в душе Матроны. Уже давно наступила зима, учеба шла своим чередом, на маленькой сцене репетировали дипломный спектакль, но Матрона все не могла успокоиться.
– Разыщите мне этот конфетный ларек!
Адрес палатки лег на стол Матроны через два дня. Она надела рыжую лисью шубу и отправилась в путь.
Голубые домики магазинчиков выстроились в неправильный ряд. Значок фабрики «Красный Октябрь» она увидела посередине. В палатке было почти темно. Витрины были освещены, а шторка на двери повешена так, что напоминала театральный занавес. В дальнем углу, на пустом ящике из-под конфет, сидели две девочки лет восьми от роду. Покупателей не было. Иванова стояла в дверях и играла Джульетту.
– То соловей, не жаворонок… – завораживал ее мелодичный голос. Девчонки пускали слезы и захлебывались соплями.
– Я обязательно буду актрисой! – шептала одна из них, прижимая к груди маленький кулачок.
Матрона остановилась. Иванова играла не балаган. Для двух маленьких зрительниц она играла высокую трагедию.
– Мизансцена закончилась, занавес! – сказала Матрона и подошла ближе. – Я хочу, чтобы мою роль в фильме играла ты! – заявила она Ивановой. – Я сама готовилась к ней, я ждала, но она запоздала. Зато теперь я уверена – эта роль для тебя. Она сделает тебя знаменитой. Играй для всех! Это твой шанс! Я же хочу навсегда остаться лишь педагогом.
Иванова взяла ее за руку и поцеловала. Матрона увидела, что на всегда бледном лице ее ученицы ярче проступили веснушки и глубже стали глаза.
– Спасибо вам! – произнесла Иванова своим обычным, вовсе не мелодичным, а суховатым и довольно тусклым голосом. – Но эта роль опоздала и для меня. Я выхожу замуж и скоро рожу ребенка. И у меня будет новая роль – жены и матери.
– Где эта чокнутая? – загремел из подсобки чей-то голос, и Иванова поспешно встала к прилавку.
– Молчите! Иначе меня выгонят с работы!
– Чем эти джунгли лучше, чем те? – шепотом спросила Матрона.
– Здесь приходится меньше врать, – ответила Иванова.
Фильм провалился. Вернее, он прошел незамеченным. И хотя его возили в Венецию и куда-то еще, он не занял нигде никакого места. Актер, игравший Цезаря, давал в журналах какие-то глупые интервью, и, хотя роль Матроны была в фильме главной, ни один критик про нее ничего не сказал.
Юбилей Матроны давно прошел. Она выпустила курс и собиралась набирать новый, как вдруг до нее дошли слухи, что на ее место готовят другую кандидатуру. Она навела справки. Кандидатура была бесталанная, нахрапистая – один из ее бывших учеников. Матрона подала заявление об уходе.
В припадке гордости она не учла, что пенсия ее будет гораздо ниже прожиточного минимума и, даже если она сама будет сидеть на воде и хлебе, собаке все равно надо покупать мясо и витамины.
Матрона снесла в комиссионку скромные драгоценности, но маленькая пачка денег растаяла мгновенно. Предложений не было. Подруга заходила на чай и приносила пирожные и фрукты. От пирожных или, вернее, от унижения Матрону тошнило, и теперь по ночам они не спали на пару с собакой. Зима давно кончилась, уже вовсю летел в окна тополиный пух, но Матрона постоянно мерзла и ходила по дому в лисьей шубе, грызла пальцы и бесцельно перебирала корешки книг.
«То соловей, не жаворонок…» – однообразно, без интонаций повторяла она. Эпоха Цезаря ее больше не интересовала. Наконец однажды утром она решительно встала с постели, скинула шубу, надела синее «ахматовское» платье и поехала в палатку «Красный Октябрь».
У Ивановой уже был огромный живот. Но, видимо, она продолжала пользоваться успехом – в углу на картонной коробке сидели замерев пять зрителей младшего школьного возраста. На сей раз Матрона услышала отрывок из «Трех сестер». Две женщины вошли в киоск вслед за Матроной и тоже благоговейно остановились, очевидно, знакомые с особенностями местной торговли конфетами. «В Москву, в Москву!» в этом районе звучало особенно горько. Иванова закончила сдавленным рыданием. Женщины и детвора громко захлопали.
«Нет у нее никакого мужа!» – поняла про Иванову Матрона.
– Возьми меня в напарницы! – легким тоном сказала она. – Мы с тобой тут такие диалоги будем разыгрывать, нас на антрепризу будут в соседние ларьки приглашать!
Иванова, в свою очередь, посмотрела на свою бывшую преподавательницу с той непередаваемой усталостью и мудростью, которая бывает в глазах беременных женщин, готовых скоро родить, что стало ясно: и она все поняла про Матрону.
– Придет хозяин – поговорим! – просто ответила Иванова.
И поскольку обе они были русские бабы, пусть одна – дитя надежды последних шестидесятых, а другая – никому теперь, кроме Матроны, не нужное дитя перестройки, они обнялись и заплакали. Теперь у них была общая роль.
Октябрь 2000 года
Проверка Чегетом
– Я придумал, куда мы поедем на мои студенческие каникулы, – сказал Сережа, выходя утром из ванной и ожесточенно, в своей манере, чтобы не тратить время на сушку феном, вытирая полотенцем коротко остриженную голову.
Я разливала по чашкам кофе и от неожиданности пару капель пролила на скатерть. Когда Сережа затевал какой-нибудь проект, он уподоблялся вихрю.
– Куда?
– Мы поедем на Чегет кататься на горных лыжах!
Скатерть было жалко. Я поставила кофейник и внимательно посмотрела на Сережу:
– Почему именно на Чегет?
Он уже бросил полотенце, как всегда, не на место, и, натянув футболку на мощные, красиво развернутые плечи, уселся завтракать, оседлав стул задом наперед.
– Потому что Швейцарию мы пока не потянем.
– А-а-а! – У меня в кошельке как раз осталась последняя бумажка на текущие расходы. – Тебе бутерброды с колбасой или сыром?
Он ответил, обжигаясь кофе:
– С тем и с другим, и можно побольше!
Я подвинула ему всю тарелку.
Микроволновка уже подогрела молоко до нужной температуры, и я насыпала в него геркулесовые хлопья.
– Так и ноги можно протянуть с твоего диетического питания!
– У меня еще есть яблоко. Подлить тебе кофе?
Он с готовностью протянул чашку.
– Так как тебе идея насчет Чегета?
Я нарезала яблоко кусочками.
– Идея хорошая. Вот только как ее реализовать? Лететь надо на самолете, гостиница, да питание, да подъемник… И потом, почему все-таки туда? Я слышала, Чегет – гора суровая, «чайников» не любит.
– Но я-то не «чайник»! И тебе тоже хватит полировать подмосковные горки, пора выходить на большой простор!
– Но деньги?!
– А вот это сюрприз! Мне дали небольшую шабашку, так что билеты на самолет и подъемник я оплачу. Остальное – с тебя! Согласна?
– Дай мне подумать…
Через минуту он зашел в кухню попрощаться. Синий джемпер в полоску и с вырезом углом я подарила ему на Новый год. Он удивительно подходил и к цвету его волос, и к загорелому лицу – подчеркивал ясность взгляда, стройность фигуры.
– Милый!
Он пахнул в коридоре ароматом «Дюпон», тоже мой подарок, и скрылся в проеме двери. Я не могла удержаться, чтобы не посмотреть, как он спускается по лестнице.
На работу мне надо было к десяти. Еще было время, чтобы вымыть чашки, одеться, накрасить губы. Я выглянула в окно. Опять на улице какая-то влага – не то дождь, не то снег. Февраль. В Европе уже, должно быть, весна, а у нас не зима и не осень! А что, интересно, сейчас на Чегете?
* * *
Я уже была там один раз. Сережа об этом не знает, зато я помню эту поездку так, будто она состоялась вчера. Тогда тоже мел февраль, у меня были первые в жизни студенческие каникулы, в Москве стоял мороз, а в Минеральных Водах – семь градусов тепла, сухой асфальт и пробивающаяся на газонах травка. В горах же лежал снег – целые моря снега, а солнце было такое, что кожа на лице без защитного крема на другой же день вспучивалась ожогами. И я тогда еще совсем не умела кататься на горных лыжах.
