— Ты обещал московские новости рассказать, — попытался переменить разговор Панков.
Но попытка не удалась. Глядя в сторону, Зот Филиппович говорил с раздражением:
— Вот что я скажу тебе, Мирон ты мой Васильевич. Твоего Трубникова я не знаю. Это пока пустой звук для меня. А Надежда — дочь родная. Пусть она уже взрослая девица. Слишком много труда я вложил, чтобы стала она человеком. Труда и нервов. Ну-ка, вспомни один разговор. Годков пяток прошло кажется, да? Как вся родня ополчилась на меня, ты помнишь? Инженер, начальник цеха, заставил свою родную дочь, единственную, идти в цех на грязную работу!.. А я настоял. Пусть у станка поработает, если хочет быть хорошим инженером. Пусть няней походит возле больных с суденышком, если собирается стать толковым врачом. Так-то вот!.. А теперь все прахом полететь может. Надежда на рабфак собирается поступить. До рабфака ли, до инженерства ли ей теперь, когда этот балбес Трубников возле нее крутится?
— Зря ты так, Филиппыч. Будет она на рабфаке. Будет! Да еще и Сережку потянет за собой, — возразил Панков. — Как-никак, у парня восемь классов.
— Гм… «Восемь классов»! Мед бы пить твоими устами… Ладно, не будем спорить, — смягчился Зот Филиппович, но закончил все-таки ворчливо: — Тебе бы, Мирон, не сталеваром, а защитником быть.
На столе появился самовар. Зот Филиппович за чашкой чая сообщил московские новости. Во-первых, двух сталеваров и шесть подручных надо немедленно отправлять в Магнитогорск. Во-вторых, на Златоустовском заводе будут сооружать блюминг, третий советский блюминг. В-третьих, начнется строительство нового мартеновского цеха на заводе.
— Чуешь, что это значит! — глаза Красилова горели. — Много нам надо сталеваров!.. Раз уж ты, Мирон Васильевич, горой стоишь за Трубникова — бери его к себе в подручные. — И закончил буднично: — А начальником того нового мартена назначили меня.
Все морщинки на лице Панкова так и засветились:
— Хорошие вести привез, Филиппыч! Эх, если бы Варвара Павловна не была такой строгой — перекувырнуть бы по такому случаю по махонькой!
Хозяйка из какой-то секретнейшей кладовки извлекла графинчик сладенькой наливки.
…Поздно ушел Панков из дома Красиловых. Проводив его, хотя это и так было ясно, Зот Филиппович спросил:
— Надежды все нет?
Варвара Павловна пожала плечами. Зот Филиппович проворчал что-то невнятное и ушел в свою каморку.
Нет, не легко быть отцом взрослой дочери!.. А матери разве легче?
Наконец пришла Надя. Запорошенная снегом, разрумянившаяся, свежая, пахнущая морозом. Обычно озорные глаза ее светились радостью и счастьем. Может быть, в другую минуту Варвара Павловна залюбовалась бы своей дочерью — этакая красавица выросла! Но сейчас она сказала скрипучим голосом:
— Имей в виду, Надежда, я запрещаю тебе так поздно ходить по улицам с неизвестными людьми.
— Да какой же он неизвестный, мамочка? Он же в нашем кружке самодеятельности… — весело затараторила Надя. — А где же Мирон Васильевич? Ведь еще и одиннадцати нет.
— Перестань трещать. Раздевайся и ложись.
— Ты меня голодом хочешь заморить, мамочка. Разреши хоть перекусить. Вот столечко. — Она подскочила к матери и показала ноготок мизинца. — А папочка что?
— У себя твой папочка.
— И замком щелкнул?
— Щелкнул…
— Ясно. Это, наверно, из-за тебя? Стопочку пожалела, да?
— Не твое дело! Спать ложись.
— Голодная?
— Ешь скорее. Не тараторь.
Надя вздохнула и с сожалением сказала:
— Э-эх, мамочка!.. — Голос ее звучал обиженно. — Как жалко, что у тебя такое неважнецкое настроение. А я с тобой посоветоваться хотела, поговорить…
— «Неважнецкое»!.. И слово-то какое подцепила! Не иначе — от вздыхателя своего.
— «От вздыхателя»!.. Тоже словечко!
Мать замолчала, а дочь стала торопливо есть остывшие пельмени. Варвара Павловна поворочалась в постели минуту-другую, потом спросила своим обычным мягким голосом:
— О чем же ты хотела поговорить со мной?
— Да так… Пустяки… — уклончиво ответила Надя.
«Тоже характерец! Вся в папеньку родимого», — подумала Варвара Павловна. Надя поужинала, отнесла на кухню посуду, разделась, щелкнула выключателем и улеглась в постель.
Варвара Павловна спросила:
— Ну, так что же не говоришь?
— Потом, мамочка… Глаза слипаются…
Но ей не спалось. Она лежала с широко открытыми глазами. И если бы горел свет, мать увидела бы на лице дочери счастливую улыбку.
Глава 12
ПРИЗНАНИЕ
Скажи раньше Сережке, что он будет сидеть за одним столом вместе с Зотом Филипповичем, — он ни за что не поверил бы этому. Но все-таки это случилось.
Накануне Октябрьских праздников Наденьке исполнилось двадцать лет. Семейство Красиловых решило отметить это событие. Зот Филиппович сказал дочери, чтобы она пригласила своих приятельниц.
— И приятелей… Конечно, если есть такие…
Такие нашлись. Они сидели в конце стола: Сережка Трубников, Санька Брагин, Андрей Панков, Гринька Вохминцев. Среди гостей были Вера Кичигина, Валя Бояршинова, Фрося Черепанова. Был еще незнакомый Сережке очень подвижной, изысканно одетый молодой человек, знакомя с которым, Наденька сказала:
— Двоюродный брат Звонарев.
Этот двоюродный брат уделял Наденьке подозрительно много внимания. Кроме Звонарева, все ребята сидели притихшие, немножечко нахохленные и чуточку растерянные. Куда тут храбриться! На другом конце стола восседали почтенные, строгие люди. Одни их имена вызывали у молодежи почтительный трепет: мать Гриньки Вохминцева — Анна Васильевна, Зот Филиппович Красилов, Мирон Васильевич Панков, заместитель директора завода.
Застольной компании пока не образовалось. Может быть, потому, что не успели еще приглядеться друг к другу. Может быть, потому, что молодежь робела в присутствии начальства, а представители старшего поколения не хотели выглядеть легкомысленными. Даже именинница была необычно молчаливой.
Анна Васильевна перебирала в руках кисточки скатерти. Старший Панков сосредоточенно ловил вилкой мелкие грибы на тарелке. Заместитель директора говорил совсем не подходящие к случаю истины, вроде того, что вот и зима наступила, что надо бы как-то подтянуть транспортный цех, который не справляется с перевозками.
Пробовали петь. Старинный запевала Мирон Васильевич тонким дребезжащим голосом затянул песню про белого генерала, который вел на расстрел отважных коммунаров. Кто как мог поддерживал запевалу, но от этой песни не стало веселее, и она смолкла.
Санька локтем толкнул в бок Трубникова:
— Ну-ка, покажи, как наши умеют.
— Не могу, горло простудил, — трагическим шепотом сообщил Сережка.
— Врешь. Ты утром пел.
— То утром, а сейчас вечер. И вообще, чего ты ко мне пристаешь? Можно не только петь, а и плясать. Вот возьми да спляши…
— Мне как-то не того…
— Вот и мне тоже…
Одним словом, мужская половина молодежи была покамест не на высоте. Но Сережку можно было извинить. До песен ли ему, когда за одним столом сидит Зот Филиппович? Будет ли приподнятым настроение Сережки, если энергичный двоюродный братец переключил все внимание на Наденьку, нашептывая ей что-то смешное, и она весело улыбается.
— Кавалеры наши совсем скисли. Надюша, может, мы попробуем, а? Зот Филиппович, вы разрешите нам спеть? — спросила своим грудным сочным голосом Вера Кичигина.
— Что за вопрос, Верочка? Конечно, можно, даже нужно, даже необходимо!
— «Уж ты сад»? — деловито спросила Вера.
Валя Бояршинова и Наденька Красилова кивнули.
Вера чуть заметно дала знак Наде, и они запели:
Уж ты сад, ты мой сад…
Низкий голос Нади был как бы бархатом, на котором засверкал всеми оттенками богатый голос Веры.
Сад зелененький..
Восхищенно покачал головой Панков. Зот Филиппович задорно подмигнул ему. Мирон Васильевич оставил в покое тарелку и вилку. Заместитель директора замолчал. Анна Васильевна выпрямилась. Все переглянулись: дескать, вот что значит — молодость! И никто из них не решился подтянуть: еще чего доброго неверным звуком разрушишь это хрупкое и нежное создание — песню.
Ты зачем рано цветешь,Осыпаешься?
Тут осторожно подключился рокочущий бас Андрюшки Панкова. И так хорошая песня стала еще наряднее.
Вступил Сережка Трубников. Его соловьиный голос сразу завладел песней. Вера Кичигина только того и ждала, чтобы запел Сережка. Она как бы посторонилась, и теперь ее красивый, сочный голос тоже стал фоном, тоже стал тем самым бархатом, на котором засиял всеми оттенками тенор Сережки Трубникова.
