Это конец.
Я проводил ее к дверям. Нам уже было наплевать, кто что подумает. Но именно поэтому никто и не заметил нас. Вяземский протянул руку, и мне пришлось ее пожать – ради Нины и ее будущего.
Я обернулся к ней:
– Нина… Романовна…
– Михаил Александрович, все в порядке. Прощайте.
Неньютоновская жидкость. Вода с крахмалом один к одному, раствор, в спокойном состоянии ведущий себя как жидкость, со всеми качествами текучести, но при ударе, столкновении или на разрыв проявляющий себя как твердое тело. Ее глаза в минуту нашего разрыва овладели главным свойством неньютоновской жидкости.
29 июня 1932
Приходил Гендель, рассказывал о своей идее переноса зданий. Если получится, это будет достижение, сравнимое с постройкой… не знаю… пирамид!
После его ухода долго не мог заснуть, сидел за ширмой, чертил. Жена ворчала. Мне вдруг припомнилось, что, когда Пушкину приходило на ум четверостишие и он вставал, чтобы записать, Наталья Гончарова задувала свечу и говорила, что ночь – время для сна, а не для работы. Так рассказывал А. Ф. Кони на открытии памятника. Не думаю, что я хоть сколько-нибудь похож на него, но все жены в мире, кажется, родные сестры.
15 июля 1932
Бывают хорошие дни, когда я занят делами и почти не вспоминаю. Беспамятство для грешников, должно быть, это награда – ни раскаяний, не сожалений. Потому-то грешники вроде меня этого и не заслуживают.
Город хранит образ нас с нею. Я брожу, и все вокруг нашептывает о нашей безумной весне. Спасоглинищевский переулок помнит нашу жестяную коробку леденцов-монпансье, съеденную напополам: она любит клубничные, и совсем не переносит цитрон… Я тогда потерял перчатки, и она попыталась одолжить мне свои. Кожа тонкой выделки на шелковой подкладке. Я со смехом отказался: слишком узкие, я не хотел их растянуть.
27 июля 1932
Жена с дрожью в голосе сообщила, что завтра придет официально знакомиться Людочкин жених. Сафронов. То есть это она думает, что жених, пока-то он просто знакомый. Но, судя по большим глазам Люси, дело знакомством не ограничится.
Вот я и дожил до той поры, когда мои дети стали совсем взрослыми. Я не тешу себя иллюзиями, что нужен им, как прежде. Нет, дитя вырастает и словно бы отрекается от родителей, так бывает и у людей, и у животных, просто у нас это скрашено стесненными жилищными условиями и материальной зависимостью. Но я в отличие от Саши и Люды помню то время, когда они были совсем малышами и остро во мне нуждались. Их детство выпало на самые сложные годы, и пусть сейчас они стали уже называться легендарными, тогда они были просто тяжелыми. Эйфория от победившей революции, беспокойство от полной неуверенности в смутном, хотя и бесспорно прекрасном будущем, ежедневные потрясения… Я старался как мог. Стремился, чтобы их дни от младенчества до отрочества не были ничем омрачены. Лепил им игрушки и свистелки из глины и гипса на работе в неурочное время. Мы с женой клеили новогодние бусы из бумаги и обмазывали обойным клеем фигурки из ваты, чтобы потом раскрасить и повесить на елку. Пока елки не упразднили.
Я так стремился вложить в их головки все, что знал сам! Сказки по вечерам – народы мира много чего напридумывали занятного! Я мнил, что продолжаю великое дело, начатое для меня моей няней, а там – кто знает, – может, и ее няней или матерью. Вот осел, так и не успел спросить у Матрены Семеновны, кто это был, для нее… Теперь уже не воротить, не исправить.
Я все надеялся, что дети станут похожи на меня. Тщетная надежда всех родителей, теперь я это ясно вижу. Так мы стараемся победить смерть. Но, кажется, поколение за поколением проигрываем битву, не успев начать. Людочка машинистка, Саня пойдет по партийной работе, если удастся, парень он головастый, уже сейчас рассуждает о политическом процессе, об истории и значении ВКП(б), знает всех наркомов наперечет, не только по именам, но и по биографиям чуть не от рождения. У меня растет истинный большевик, я должен гордиться. И горжусь, конечно…
Как-то раз при Нине я пустился в многословные воспоминания о той поре, когда они были малышами. Она смотрела блестящими взволнованными глазами, и очень напомнила мне ту Нину Романовну, какой предстала передо мной впервые, после исполнения своего романса о черном клевере, у Ратниковых. Помню, оборвал себя на полуслове, ругаясь про себя за бестактность:
– Прости, тебе, должно быть, скучно все это слушать…
– Мне не скучно слушать то, что тебе не скучно мне говорить, – горячо отозвалась она и тронула меня своими прохладными пальцами. – Если у меня нет собственных детей, это не значит, что мне не нравятся чужие. Дети есть дети. Любимые существа.
Так она это произнесла… Как под ногти иголку, я почувствовал. Никогда не затевал с ней беседы о детях, ни до, ни после того дня. Вижу, ей это больно, но не знаю, почему она не стала матерью. Судя по ее реакции, вряд ли это ее осознанный выбор. А вдруг да? Может, дело в муже? И она не хочет иметь детей именно от него? Женщины знают множество средств… Теперь, после знакомства с ним, я легко могу себе это представить. Хотя нет, конечно, Нина бы так не поступила, по всему видно, что она жаждет стать матерью, а жестокосердая природа противится.
Несчастный, я все еще пишу о ней. Прошло три месяца…
14 сентября 1932
Был у Кремля. Москва-река так обмелела, можно перейти вброд. Водопроводы не справляются с обеспечением населения питьевой и технической водой. То тут, то там среди коллег слышу подробности проекта канала, который свяжет Москву и Волгу. Немыслимо, потребуется огромное количество рабочей силы. Только вот откуда ее взять? Признаться, я не верю, что проект осуществим, да еще в подобные сроки. И в своих сомнениях я не одинок.
22 октября 1932
Давно не писал, не хочется. Две недели провел в кардиологии.
Проклятое сердце. Лучше б оно просто прихватывало, я имею в виду, телесно. Так ведь ноет. Как бы распрекрасно было, скажешь ему: забудь, дело минувшее – а оно раз, и забыло. Но было ли в жизни хоть раз, когда сердце отличалось послушанием?
6 ноября 1932
Четыре дня назад Ратников выстрелил себе в голову. Вся архитектурно-проектная мастерская Моссовета стоит на ушах. Говорят, растрата, завели на него дело, вот и не выдержал. Но я не верю.
Идалия Григорьевна отговаривала ходить на панихиду и под конец устроила некрасивую сцену. Сама она не пошла. Я был один. После кремации урну замуровали на Донском. Пришли вообще только четверо, двое из них – вдова с сыном. Что творится с людьми, почему они сидят по норам, словно кроты?
