В ханской ставке. Тун-джабгу-хан расположил свою ставку в благословенной зеленой степи к северу от оазиса Чача. Это был центр его обширных владений. Здесь он принимал посольства от императоров Восточного (китайского) и Западного (византийского). Но любопытно и существенно, что не дипломаты оставили для нас описание двора тюркютского владыки, а буддийские монахи, находившие у хана теплый прием и внимание. В 626 г. к хану прибыл индийский проповедник Прабхакарамитра с десятью спутниками и нашел в орде полный порядок и образцовую дисциплину[593]. Хан ласково беседовал с гостями, и они ни в чем не испытывали нужды. Им только не разрешили проехать в Китай, куда Прабхакарамитру приглашал китайский дипломат, познакомившийся с ним в ханской ставке.
Через несколько лет в ханские владения прибыл другой буддийский монах-китаец Сюань Цзан. Как только он добрался до оазиса Хами, его немедленно пригласили в Каган-ступу, т. е. в Бишбалык[594]. По дороге его заманили в Турфанский оазис, и владыка Гаочана тоже захотел оставить при себе «святого человека», но мужественный паломник объявил голодовку и этим принудил предоставить ему свободу передвижения. Сюань Цзан, уезжая, обещал на обратном пути прочесть в Гаочане курс лекций по буддийской философии, но этому не суждено было сбыться. В 644–645 гг., когда он возвращался в Китай, гаочанское княжество уже перестало существовать[595].
Около места, где ныне стоит г. Токмак, паломник встретил Тун-джабгу-хана, который развлекался охотой. Сюань Цзана поразило множество прекрасных лошадей. Хан был одет в халат из зеленого атласа; голова его была не покрыта, только узкая шелковая лента перехватывала лоб и удерживала волосы, ниспадавшие на плечи. Хана окружала свита из двухсот всадников, одетых в парчовые халаты. Их волосы были заплетены в косы. Прочие воины сидели на верблюдах или лошадях. Они были одеты в меховые или полотняные одежды и вооружены длинными копьями с флажками и прямыми луками. Их было так много, что конца войску не было видно[596].
Эта картина дает возможность представить себе внешний вид богатого и роскошного двора западнотюркютского хана. В колорите нет ничего серого: переливаются атлас и шелка, горит на солнце парча, мягко поблескивают меха; играют сытые заводные кони, важно качают головами верблюды. Все празднично и разнообразно, даже прически, которые строго определяются племенными обычаями. И вместе с тем трогательное уважение к интеллекту. Нищего монаха встречают, кормят, слушают со вниманием и, наконец, дают ему возможность пробраться в Индию, откуда он обещает привезти крупицу мудрости. Но весь этот блеск и богатство едва пережили отъезд ученого гостя. Это было начало 630 г., а в конце его разразилась катастрофа.
Глава XIII. РОЖДЕНИЕ ИМПЕРИИ ТАН
Суйский дом и тюркюты. Власть Суйского дома над восточными тюркютами казалась окончательно утвержденной. Жангар Кимин-хан не только охранял границу, но и принимал все меры к тому, чтобы сделать свой народ похожим на китайцев. Он пытался заставить тюркютов носить китайскую одежду, строить дома и сеять хлеб. Сам он жил в городках Кинхо и Динсян, построенных для него китайцами[597], но его подданные предпочитали войлочные юрты. Хан, понимая, что единственная его опора — император, старался упрочить союз единственным известным ему способом — браком на китайской царевне. На беду первая его супруга умерла, но он немедленно выпросил замену, новая царевна, Ичжен, была препровождена к нему с великой поспешностью, ибо, как выяснилось потом, она совмещала роль жены с функциями секретного агента[598]. Китайское правительство продолжало опасаться тюркютов. Оно не без оснований полагало, что воля хана далеко не отражает настроений народа.
В 607 г. Ян-ди подарил хану и царевне роскошные одежды, золотые кувшины и шелковые ткани. Подобные дары были вручены царевичам и вельможам. Когда же им показалось мало присланного, то они пригнали китайцам на продажу 3 тыс. коней и получили от казны 13 тыс. кусков шелка — непомерно высокую цену, являвшуюся по существу замаскированным подкупом. Зато в том же 607 г. указом была запрещена непосредственная торговля китайского народа с тюркютами, вследствие чего последние лишились тех товаров, к которым уже успели привыкнуть. Расчет китайского правительства был прост: хан и князья, на верность которых правительство рассчитывало, одаривались сверх своей потребности и предполагалось, что простые воины получат из рук хана и знати эти излишки и оплатят их исправной службой. Пока же рядовые воины имели возможность удовлетворять свои потребности на свободном рынке, хану нечем было их привлечь. Примирить же их с Китаем помимо ханского посредничества даже не стоило пытаться. Более того, Ян-ди продолжал восстановление укреплений Великой стены, начатое еще империей Бэй-Ци, стремясь отгородиться от своих союзников.
Эта политика носила название «доброты и слабости»[599]. Она имела успех лишь до тех пор, пока на престоле каганата сидел правитель, парализующий усилия своего народа. Жангар вполне подходил для этой роли, но осенью 608 г. он умер, и Ян-ди назначил ханом его сына, шада Дуги. Это было прямое нарушение тюркютского закона о престолонаследии, но Ян-ди полагал, то с тюркютами уже можно не стесняться. Дуги принял титул «Шибир-хан» и взял в жены китайскую царевну, вдову своего отца, что должен был сделать согласно тюркютскому обычаю[600]. Уже этот первый шаг показал, что новый хан скорее похож не на своего слабого и робкого отца, а на хитрого и честолюбивого деда, Чулохоу.
Положение нового хана было крайне сложным. Во-первых, он не мог себе позволить продолжать приспособленческую политику своего отца. Против этого были настроены его подданные, да и сам он разделял их антипатию к Китаю. Но с другой стороны, каганат был лишен тыла. Западные тюркюты были крайне враждебны, причем смена хана Тамана на хана Шегуя не изменила характера взаимоотношений каганатов[601]. Кочевые подданные — уйгуры, бугу, тонгра, байырку, кидани и татабы — за время минувшей смуты успели показать, как легко ломается их лояльность. Наконец, сила Китая казалась необоримой, но именно там произошли события, которые зажгли новую зарю тюркютской свободы.
Ян-ди. Все китайские историки от Вэй Чжэна (VII в.) до проф. Шан Юэ (XX в.) чрезвычайно отрицательно относятся к личности императора Ян-ди и в особенности к его деятельности. В значительной степени они правы, но надо принять во внимание, что и то и другое не случайно. Ян-ди был крайним представителем того класса, который выдвинул его на престол и поэтому сносил его бездарность и самодурство. Помещики группировки Гуаньлун образовывали партию, которую, будь это в наше время, мы назвали бы националистской и антинародной. Все усилия эта группа направляла на восстановление померкшего блеска эпохи Хань. С этой точки зрения понятны и подкупы князьков «Западного края», походы в Корею. Ведь и та и другая страна подчинялись ханьскому Китаю. Не было нужды в том, что в VII в. Корея была заселена новым народом, что Ляодун уже не имел китайского населения и не мог быть базой для наступления на восток, что удерживать бедные оазисы вокруг Лобнора было бессмысленно при союзе с тюркютскими каганатами и т. д. и т. п. Но «национальная гордость» требовала полного удовлетворения, и потому совершались эти нелепые предприятия, а тяжесть их ложилась на плечи податного и служилого сословия.
Трезвое сознание многомиллионного китайского народа не могло примириться с тем, что тысячи людей изнурялись и гибли ради утопических целей императора и придворной клики. Росло недовольство в массах. Оно не укрылось от глаз правительственных соглядатаев и заставило императора принять меры. В 609 г. был издан указ, запрещавший простым людям иметь железные вилы, серпы, шилья и ножи[602]. Но предосторожность не помогла. Вначале 610 г. толпа, наэлектризованная буддийской проповедью о пришествии спасителя мира Майтрейи, ворвалась в императорский квартал Лояна, обезоружила стражу и начала восстание. Конечно, оно было тут же подавлено регулярными войсками, но жестокие репрессии не устрашили китайский народ. С этого времени можно говорить о разрыве между династией и страной, но Ян-ди считал, что это мелочь.
В 611 г. началась война с Северной Кореей (Когурё). Поводом к ней послужил отказ корейского царя лично прибыть ко двору императора для принесения покорности. Огромная армия, численность которой определяли в 1130 тыс. человек[603], весной 612 г. двинулась на восток. Император принял верховное командование и категорически запретил командирам отдельных частей проявлять инициативу. По каждому вопросу они должны были обращаться в ставку и ждать указаний, а так как гонцы не успевали обернуться своевременно, то войска бездействовали и давали возможность корейцам перестраиваться. Снабжение армии было налажено плохо, и в результате этого наступление захлебнулось. При отходе корейцы сильно потрепали китайский арьергард. Из 350 тыс., перешедших Ляошуй, вернулось только 2700 человек. Бездарность, приведшая к позорному поражению, вызвала возмущение не только в народе, но и в господствующем классе. Даже Ян-ди понял это и в следующем, 613 г., отправляя новую армию в Корею, разрешил командирам действовать по своему усмотрению[604]. Но было поздно: недовольство правительством вылилось в мятеж.
