Первую партию из предписанных в инструкции пяти человек подтащили к яме почти силком. Пауль, ощущая в себе невиданное присутствие духа, дождался, пока их доведут до самого дна и пинками сапог уложат, как полагается, лицом вниз. Только тогда он накрыл уже практически погребенные тела прицельными выстрелами, приятно отозвавшимися в суставах.
Казалось, только сейчас люди осознали весь ужас своего положения и возопили так, что среди конвоиров на мгновение возникло замешательство. Понадобилось несколько минут, прежде чем ликвидация смогла продолжаться. Зато теперь уже практически без помех и серьезных инцидентов. Как только порядок процедуры был уяснен, управлять людьми стало легче. Многие почти добровольно заходили в яму, подгоняемые только легкими пинками. Некоторые, проходя мимо Пауля, пытались выкрикнуть в его адрес что-то обидное. Счастье, что он не имел интереса к языкам и все местные наречия сливались у него в нечленораздельное бормотание, которое невозможно было принимать близко к сердцу. Но одна девушка, захлебывающаяся от рыданий так, что и сказать-то ничего не могла, вдруг плюнула ему прямо на начищенную пуговицу. Эта выходка вдохновила нескольких ее товарищей, которые, спускаясь в яму, успевали плюнуть в него, иногда и по два раза. Пауль ждал, пока очередная пятерка будет ликвидирована, и лишь потом стирал с себя плевки, как пот.
Когда все дно ямы было заполнено, людям стали приказывать ложиться на остывающие тела предшественников. Это не вызвало особого протеста. Некоторые семьи, однако, ни за что не хотели разлучаться, и у конвоиров никакой силой не получалось разбить их на предписанные пятерки. Тогда Пауль ликвидировал сразу по семь или даже десять человек. Дитрих качал головой и во избежание проблем с отчетностью трусливо ставил в своих бумажках пять галочек.
Некоторые пожилые люди, по-видимому, тронувшиеся умом, входили в яму безропотно, как в бассейн. Оказавшись внутри, они никак не могли понять, чего от них хотят, и, только ослабев от сыпавшихся на них ударов до такой степени, что не могли уже стоять на ногах, в конце концов падали, автоматически принимая нужное положение.
Мальчик лет пяти побежал в яму впереди своих родителей, будто его там ждало что-то интересное.
Я почувствовала, как охваченное мурашками тельце плюхнулось на меня сверху, и открыла глаза. «Никто не ожил, и ничто не ожито», — кружилось у меня в голове спросонья. Но откуда тогда взялась я? И откуда исходит это дыхание, задевающее какую-то потаенную струну в матрасе, которая каждый раз жалобно постанывает на выдохе?
За окном что-то вроде рассвета: через немытые дачные рамы все равно невозможно толком разобрать. Бабушка Маня умерла в прошлом году, и теперь я встаю раньше всех в доме. За мной присматривают наши друзья с дочкой примерно моего возраста, которые за это могут хоть все лето пользоваться дачей. Ранний подъем для них наказание. Поэтому по утрам я часто лежу без сна в постели и придумываю мир заново.
В остальном они, как мне представляется, идеальная семья. Отец — подпольный писатель, работает где-то условно, лишь бы не привлекли за тунеядство. Мать — портниха-надомница, даже в отпуске постоянно что-то кроит, вяжет и бегает за дочерью и мужем с примеркой. Дочь — капризная девочка с замашками принцессы.
По вечерам отец семейства долго не спит, прикладывая ухо к приемнику, по которому прямо из Америки должны передать его рассказ. Но вместо этого под змеиное шипение глушилок передают обращение какого-то митрополита, который, что меня удивляет, говорит правильным русским языком без оканья и архаических междометий. Трудно представить его в рясе и с тяжелым крестом на шее! Впрочем, на «Голосе Америке» у всех одинаковая, какая-то особенно доверительная интонация. В Советском Союзе так разговаривают разве что в передаче «Вокруг смеха».
Днем папа-писатель играл сам с собой в шахматы и отстраненно, как оракул, отвечал на наши философские вопросы.
— Правда ли, что в нашей стране живется лучше всех? — интересовалась его дочка Леночка.
— Детям, может быть, — говорил он, задумчиво поглаживая ладью.
— А взрослым? — допытывались мы.
— Взрослым везде плохо, — произносил он наконец, делая ход.
Леночка плакала от страха, а мама, оторвавшись от вязания, прибегала с веранды вытирать ей нос.
Потом была моя очередь придумывать вопрос:
— Есть на свете Бог?
— Смотря какой.
— Скажите, какой точно есть.
— Я могу сказать, какого точно нет. Нет доброго дедушки с бородой в белой тунике, который сидит на облаке.
— А какой все-таки есть?
— Неизвестно.
Больше ничего не удавалось от него добиться, и мы шли играть.
На Цыганской поляне девчонки с нашей улицы, собравшись в кучку, о чем-то шептались. Оказалось, о беременности. У Лариски недавно родила старшая сестра, и теперь она уверяла, что знает все признаки. Девчонки одна за другой задирали перед ней сарафанчики и давали осматривать живот. Ничего подозрительного не обнаруживалось. И только на мне Лариска задержалась:
— Мне кажется… Я не могу быть уверена полностью, но эта точка возле пупка…
— Родинка?
— Ну, в общем, это очень часто бывает при беременности.
— Ты думаешь? — ужаснулась я. — Но как же так? Ведь у меня еще даже не выросла грудь! Чем я буду кормить ребенка?
Все сочувственно переглянулись.
— Ничего, — сказала наконец Лариска. — Партизанкам в войну фашисты вообще груди отрезали. Что же они, не рожали потом?
На поляну прибежали мальчишки и предложили играть в Али-Бабу. Все сразу забыли про мою беременность и начали образовывать команды. А я тихонько отошла в сторонку, чтобы не навредить будущему ребеночку, когда начнут бегать и со всей силы пробивать животами заграждение из сомкнутых рук, и стала искать причину. Может быть, я слишком много читала? На картинах Дева Мария всегда изображается с книжкой в руке. Но кто же мог знать?
Потом вспомнила другое. Неделю назад приезжали гости из города, и мы ходили с ними на речку. По дороге прямо в поле нас застала гроза. Все засуетились, побежали трусцой, прикрываясь сверху подстилками или полотенцами. И только я одна ничем не прикрылась, а бежала упрямо с непокрытой головой и плечами. Тогда, наверное, и попало на меня несколько капель семени того Боженьки, у которого нет ни бороды, ни туники.
Но как понять, когда начнутся роды? К кому обратиться за помощью? Кто будет разрезать мой живот и зашивать обратно? Или достаточно просто сказать, как Али-Баба у входа в пещеру: «Сим-сим, откройся», и все совершится само собой?
Несколько дней я берегла себя от подвижных игр и душевных потрясений. А в четверг меня послали за яйцами. Магазин стоял в конце улицы на автобусной остановке. Каменная лестница, разделенная на два марша, вела прямо к дверям. Двое грузчиков курили у входа.
— Что тебе, девочка? — спросили они удивленно, увидев меня на ступенях. — Ничего нет!
— Даже яиц? — уточнила я, завороженно разглядывая их разноцветные от пятен спецовки.
— Яйца уже неделю не завозили!
Я спустилась вниз, готовая уже бежать налегке домой, как вдруг заметила примостившуюся под лестницей старуху. С первого взгляда она походила на нищенку, в болотного цвета платье, с головой, обернутой в белый платок, в обрамлении которого торчащий наружу смуглый морщинистый профиль казался еще чернее. Слева от нее стояла корзина, доверху наполненная яйцами. Будто зная цену своему товару, она не спешила выпячивать его вперед и подчеркнуто равнодушно восседала на подстеленной газетке, разложив негнущиеся, как совки, ладони на заострившихся под платьем коленях.
Почти не веря своей удаче, я подошла и попросила десяток яиц. Старуха молча уложила яйца в полиэтиленовый мешок и, принимая плату, чуть приподняла край платка, обнажив неправдоподобно широкий левый глаз.
Я пошла назад, осмотрительно перешагивая выбоины на асфальте и прижимая яйца к груди, будто тарелку с горячим супом, который может расплескаться. Руки быстро устали, я осторожно опустила мешок вниз и взяла его в правую руку, чуть подстраховывая сбоку левой. Но и так идти было не слишком удобно: яйца оттягивали застывшее в одном положении плечо, и я несколько раз перекладывала мешок из одной руки в другую.
— Что ж так медленно? — покачала головой дожидавшаяся меня на крыльце мама Леночки. — Ужин давно пора ставить!
Я чуть ускорила шаг и протянула ей мешок. Она заглянула в него и ахнула: внутри не было ни одного целого яйца.
Все, все разбито, что было дано когда-то. То, над чем тряслись и за что боялись, раскололось прежде всего. Любая ноша непосильна, если знать, что другой не будет. И что остается в конце пути? Только слипшаяся скорлупа на память.
Вечером все сидели за покрытым клеенкой столом и рассматривали политическую карту мира. Папа-писатель хотел доказать нам, что Италия похожа на сапог. Решили заодно проверить и другие страны. Не сводится ли и вправду весь мир к набору банальных предметов, раздутых большим взрывом до противоестественных размеров и затем возвращенных в свой первозданный образ стараниями картографа?
