Вечером все сидели за покрытым клеенкой столом и рассматривали политическую карту мира. Папа-писатель хотел доказать нам, что Италия похожа на сапог. Решили заодно проверить и другие страны. Не сводится ли и вправду весь мир к набору банальных предметов, раздутых большим взрывом до противоестественных размеров и затем возвращенных в свой первозданный образ стараниями картографа?
В пристроившейся с самого края Европы Португалии довольно быстро удалось распознать бледное лицо с нахлобученным сверху клоунским париком Испании. Отделившаяся от материка Исландия напоминала миниатюрную рыбку, развернувшуюся хвостиком на запад. А в Индии все единогласно определили гигантскую сосульку с сорвавшейся с самого кончика каплей Шри-Ланки. И только по поводу нашей страны нам ничего не приходило в голову.
— Папа, ну скажи уже наконец, на что похож Советский Союз? — капризно задергала головой Леночка.
— На окровавленный кусок мяса.
Спасение
Из замка 66 870 753 361 920 не позвонил. И несколько дней спустя тоже. Но на выходных она снова услышала в трубке его голос, звучавший так бодро, будто все время их разлуки он непрерывно занимался гимнастикой и обливался холодной водой.
— Я соскучился по тебе, — объявил он таким тоном, каким рассказывают о мелких достижениях, вроде сваренного супа или постиранного белья.
— Правда? — 70 607 384 120 250 попыталась вложить в свой голос одобрение.
— Я думаю, нам надо встретиться, — добавил он без запинки, словно декламируя стишок по бумажке.
— Где? — спросила она, хотя и так знала ответ.
— У меня, разумеется! То есть ты придешь ко мне!
Ей показалось, что он наконец отбросил свою бумажку и теперь не страшно, если она отклонится от сценария.
— Мы уже были у тебя в прошлый раз. Может быть, пора заняться чем-то другим?
— Что ты имеешь в виду? — спросил он после паузы уже без спортивного задора и даже как бы через силу.
— Ну мало ли на свете развлечений! Придумай что-нибудь!
— Я не могу ничего придумать, — его слова звучали теперь как камни, которые кто-то пытается взгромоздить на гору. — Так ты придешь или нет?
— Нет.
— Ну пока, — он повесил трубку.
55 725 627 801 600 сидел в другой комнате за письменным столом. Она подошла к нему сзади и обняла за шею. Он не шелохнулся.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— О докладе для научного совета.
— Про твоего композитора?
— Да, про него. То есть доклад уже готов. Теперь нужно придумать название.
— Нашел проблему! Назови просто: «Камертоны Греля»!
— Хотел что-нибудь оригинальное, — усмехнулся он. — Но, пожалуй, ты права: точнее вряд ли скажешь.
55 725 627 801 600 набрал название на клавиатуре и развернулся к ней.
— Пойдем гулять! — вдруг предложил он.
— Куда?
— На кладбище. Что, не нравится идея?
— Да нет, просто я часто гуляла на кладбище в детстве. Иногда мне кажется, что там все и началось.
— Что?
— Жизнь.
— Насчет жизни не уверен. Но вот бессмертие точно иногда начинается именно там. Сегодня мы пойдем смотреть могилу Греля! Или у тебя другие планы? — засомневался он, увидев, что 70 607 384 120 250 приподнимает подол платья.
— Нет, я просто хочу переодеть колготки.
Кладбище находилось в той части Кройцберга, за которой у них уже прочно закрепилась репутация их личного Парижа. По дороге к ним в вагон подсел контролер-турок и, сразу же поймав «зайца», сел записывать его данные.
— Вы можете мне наконец объяснить, как вас зовут? — спросил он, озадаченно повертев в руках паспорт правонарушителя.
— Там все написано, — вздохнул безбилетник.
— Вальтер фон унд цум Штадион, — прочитал вслух турок. — Я не понимаю: что здесь имя, а что фамилия?
— Вальтер — имя, фон унд цум Штадион — фамилия, — терпеливо объяснил пассажир.
— Но не может же фамилия быть из четырех слов! — недоумевал контролер.
— Это древняя дворянская династия. Извините, я ничего не могу с этим поделать.
Турок осуждающе покачал головой и начал выписывать штраф.
Могила Греля оказалась почти у самой кладбищенской ограды и стояла как-то одиноко, чуть в стороне от пышных семейных склепов, напоминавших павильоны или галереи. Простой обелиск, имя, годы жизни — 1800–1886.
— Расскажи, как он умер? — попросила 70 607 384 120 250.
— Обыкновенно, — пожал плечами 55 725 627 801 600, — в своей постели. То есть, если быть точным, не совсем в своей: летом он обычно гостил у племянницы в Штеглице. Там это и произошло. К тому времени он уже ушел с поста директора Певческой академии, но еще продолжал преподавать композицию в Академии искусств и, даже будучи на летнем отдыхе, принимал у себя учеников. Представь, в то утро, когда он не смог проснуться, из Берлина приехал его очередной подопечный с папкой, полной домашних заданий, которые уже некому было проверить…
— Какой ужас! А впрочем, как я понимаю, до самой смерти он оставался весьма бодр. А как же болезненность, которая, как ты рассказывал, преследовала его всю жизнь?
— Я не знаю точно. Судя по его записям, он постоянно страдал от какого-то недуга или сразу нескольких, но на его работоспособности это никак не отражалось. Скорее, наоборот: он считал, что болезни сделали его усидчивее и сосредоточеннее. Ну а умер он и вовсе не из-за них, а просто от старости.
— Много народу было на его похоронах?
— О, это были не похороны, а целая концертная программа в нескольких отделениях, — засмеялся 55 725 627 801 600. — На следующий день после смерти его тело доставили в Певческую академию. Гроб выставили в большом зале, заставив его, по воспоминаниям Хайнриха Беллерманна, кадками с пальмами и лавровыми деревьями. В день похорон в зале пел хор — кажется, исполняли что-то из «Страстей по Матфею». Речей, как ни странно, было немного: коллеги предпочли прощание на языке музыки. На кладбище, кстати, гроб ожидали еще два хора — хор Кафедрального собора и хор гимназии «У Серого монастыря», которыми он когда-то руководил. Беллерманн сообщает, что в тот момент, когда гроб опускали в могилу, оба хора грянули фразу из загробной литургии «Восстань, о восстань!». У Беллерманна от волнения перехватило дыхание. Дело в том, что он заметил, что часть голосов поет, по меркам Греля, недостаточно чисто, и почувствовал, что все было напрасно.
— А как же камертоны? Грель ведь специально сделал их, чтобы добиваться чистого звука! Камертоны-то остались!
— Да, но, как видишь, с тех пор они никого не заинтересовали. Люди даже забыли, зачем они нужны. Так что Беллерманн был прав.
— А ты?
— А что я? Я только научно обосновываю его неудачу. Мы пришли в этот мир для того, чтобы засвидетельствовать его распад, разве ты еще не поняла?
Она прижалась к нему и вдруг выдохнула прямо в ухо:
— Я знаю, как все исправить. Мы родим сына и назовем его Сальвадор. Сальвадорчик. Я знаю, что это поможет!
— Кому?
— Всем!
Вещественные доказательства
«Каждый день ждали почтальона. Обычно он добирался до нашего дома не раньше десяти утра. Случалось, правда, что задерживался и до двенадцати. А один раз пришел уже под вечер, когда мы думали, что все как-то обошлось и почты сегодня не будет. Появился за окном, громыхая тележкой. Лица не разглядеть под надвинутой кепкой, как будто движется вслепую, как будто не он эту тележку тянет, а она его сама сзади подталкивает. Понадеялись, что пройдет мимо. Но нет, завернул в парадную, и оттуда уже уханье конвертов о дно ящиков размножается пятиэтажным эхом. Надо снова выходить проверять почту, а уж как не хочется! Мама отворачивается с шитьем к стене, чтобы не видели, как она побледнела. Отец до заноз начинает перекладывать дрова у печки. Меня посылают с ключиком наружу как самую смелую. Открываю ящик и млею от облегчения — пустота. Значит, еще один спокойный вечер, ночь, утро. А потом все по новой. Да, это и было самое страшное в войну — ждать похоронку на нашего Васеньку.
Мы ведь знали, что она обязательно придет, что это только дело времени и что время с каждым днем идет на убыль.
Когда Васин полк еще стоял под Ленинградом, мы с мамой и сестрами ездили к нему от станции на крестьянской телеге — привозили еду и теплые вещи. Вася говорил, что все у него в порядке, только жутковато ночью из казармы одному выходить в уборную. Он и дома всегда темноты боялся, никак не хотел лампочку в коридоре тушить.
А тут мне еще сниться стало, что я вместо него умираю, что смерть мне как будто хочет показать, как она это с Васенькой делать будет. Сначала убаюкает меня, склонит в дремоту, а потом объясняет: „Спишь и спи себе спокойно. Ничего в этом страшного нет. Только снаружи уж очень некрасиво выглядит“. Я тут же вскакиваю, конечно, ощупываю себе лицо, не ввалились ли глазницы, осматриваю руки, не проступили ли трупные пятна, и снова падаю на подушки. А она словно бы надавливает на меня сверху и шепчет: „Лежи смирно, привыкай, в гробу места мало“.
