Но самыми вьдающимися по своему внешнему виду надо считать камеры, расположенные в бывшей внутренней церкви, настолько выдающимися, что одной из комиссий было предписано закрыть несколько камер на капитальный ремонт, которого вся тюрьма ожидает с прошлого века. Но по причине полного безденежья тюрьма не в состоянии привести эти камеры в хотя бы мало-мальски приемлемое состояние уже несколько лет.
В одну из этих камер и бросили Турецкого, после того, как он, холодея от содеянной его товарищами подлости, задавал один-единственный вопрос — «зачем вы это все состряпали, зачем?!». Кроме его «чистосердечного признания», которого он никогда не писал, ему дали прослушать магнитофонную запись его разговора с Бабаянцем, которого он никогда не вел. И от этого непонимания — зачем?! — он повел себя неразумно: попросив снять наручники якобы для того, чтобы покурить и успокоить нервы, он запустил пачкой бумаг в лицо зам-прокурора Амелина и угодил магнитофоном по скуле важняка Чуркина. Последние же повели себя странным образом. Вместо того, чтобы составить протокол о хулиганских действиях подозреваемого Турецкого, они вызвали конвой для препровождения его в камеру. Последнее, что увидел Турецкий перед тем, как конвойные выволокли его в коридор, было лицо Чуркина: держась за разбитую скулу, важняк усмехался.
Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как он оказался в этой камере, где на сломанных нарах не было постельного белья, из рваных матрасов*-высовывалась черная вата, в раковине и унитазе стояла ржавая вода, дверное окошечко для подачи пищи наглухо закрыто металлическим бруском, на полу валялась дохлая крыса. Кровь била ему в голову, пульсировала в висках, и это не давало ему никакого шанса сосредоточиться, предметно задуматься о происшедшем. Вопрос — зачем?! — все еще сверлил ему череп, он никак не мог заставить себя думать в повествовательном наклонений. Одно было ясно: скоро он отсюда не выйдет. Он осмотрел помещение, сел на край одной из нижних нар и стал ждать надзирателя — должны же ему принести еду, белье.
Турецкому не было известно, что эта камера, в числе нескольких других, была снята с обслуживания...
* * *
Оглушенная значительной дозой транквилизаторов, Ника погрузилась в долгое и тревожное забытье без сновидений. Проснувшись, увидела перед собой силуэт женщины, которую приняла сначала за полковника милиции Романову. Но женщина подошла к кровати, она была гораздо моложе Романовой и лицо у нее было не такое суровое, как у начальницы московского уголовного розыска. Ника облегченно вздохнула — она почему-то побаивалась Александру Ивановну.
— Здравствуйте, Вероника Сергеевна, меня зовут Татьяна Владимировна, мы ищем вашего мальчика, уже напали на след...
Ника дернулась вперед, схватила Татьяну Владимировну за рукав белого халата.
Старший оперуполномоченный угрозыска Татьяна Владимировна Мозговая получила от Романовой задание успокоить Веронику Славину и получить от нее как можно больше информации. Вторая часть задачи никак не решалась без выполнения ее первой части, опера-тивница понимала — успокоить Нику можно только обманом, поскольку розыск Кеши Славина пока не дал никаких результатов.
— ...Наши сотрудники практически вышли на банду преступников, нам нужны дополнительные сведения о женщине, которая к вам вчера приходила.
Ника напряженно вглядывалась в лицо Татьяны Владимировны. Спокойное, доброе лицо. Несколько рябинок — как у Ани Чудновой.
— Скажите мне, пожалуйста, скажите, что они с Аней сделали, она ведь пошла с Кешей гулять. Она должна знать...
Мозговая вздохнула — она не имела права отягощать и без того неважное состояние Славиной.
— С Чудновой ничего страшного, ее ударили чем-то тяжелым, так что она не может сказать ничего определенного.
— Я могу ее видеть? Она может ко мне придти?
— Конечно, конечно, но только чуть позже. У нас очень мало времени, Вероника Сергеевна, расскажите мне все в деталях о том, что вчера с вами произошло.
Ника разжала пальцы, отпустила рукав халата.
— Да. Хорошо. Пишите... Аня пошла гулять с Кешей в парк. Я стояла у окна, ждала машину. Я сейчас работаю... в общем...
— За вами должна была приехать машина из министерства, я поняла, Вероника Сергеевна,— Мозговая погладила перевязанную бинтом руку и добавила: — Ника. Я вас так буду называть.
— У меня вещи были сложены, мы с моим мальчиком должны были переехать домой, вы знаете, нам пришлось жить у Ани несколько дней.
— Я знаю, Ника.
— Потом я услышала, как отворилась входная дверь, я подумала — Аня вернулась, но в комнату ворвалась эта старуха с пистолетом. Она наставила его на меня и закричала... Нет, она зашептала, но как-то очень громко: «Иди к окну и сядь на пол». Я очень испугалась, я от страха ничего не понимала, что она мне говорит. Она загремела чем-то железным, я смотрю — у нее наручники, нет, я тогда еще не сообразила, что это наручники. Она говорит: «Положи руки на батарею». Я вскочила с пола, хотела убежать, она меня ударила в висок наручниками, я упала, и она меня приковала к батарее...
Оперативница, не прерывая Нику, быстро записывала все то, что та говорила.
— ...снова приставила пистолет к виску и спрашивает: «Где порт-пресс».,.
— Не стесняйтесь, Ника, говорите все, любой мелкий штрих может оказаться полезным в будущем.
— Она сказала: «Где порт-пресс, сука?». Я, честное, слово, не знаю, что такое «порт-пресс», я так ей и сказала. А она — «Где твой е...ь, блядина? Куда ты с ним намылилась?». Я начала плакать, потому что у меня и правда никого нет, я имею в виду мужчин, и я ни с кем никуда не намылилась. Я ей говорю, что я собралась ехать на работу, а потом домой, и я не знаю, о ком и о чем она говорит. Тогда она подошла к телефону...
Мозговая почувствовала, что для Ники наступило самое тяжелое в ее воспоминаниях.
— Ника, опишите мне эту старуху.
— Она никакая не старуха. Она мне только сначала такой показалась. Лицо у нее совсем молодое, только сильно напудренное, глаза острые. У нее на руках были перчатки, драные на пальцах, ногти у нее были накрашены зеленоватым перламутровым лаком.
— Мы так и предполагали, Ника.
— Вы ее знаете?! Вы ее арестовали?!
— Еще нет. Но теперь обязательно арестуем. Все будет хорошо, Ника.
Ника заплакала, но сквозь слезы продолжала:
— Она... позвонила куда-то... никого не называла по имени... сказала — «давай мальчишку» и поднесла трубку к моему уху... Я слышу... Кешка говорит: «Мамочка, мне тетя обещала купить золотую трубу, я на ней буду играть»... Ему очень хотелось большую медную трубу, как в духовом оркестре, он все просил меня купить... Она трубку у меня выхватила и говорит... «если не отдашь порт-пресс, больше своего сына не увидишь. Я тебя везде достану». Она вытащила из кармана липкую ленту и залепила мне рот. Потом она посмотрела в окно, схватила свою авоську с бутылками и исчезла.
— Вероятно, она увидела правительственный автомобиль... Ника, вы можете описать пистолет, ну, хотя бы какого он был размера.
— Размера? Обыкновенный «макаров».
— Как?!
— Я знаю системы. Я занималась в стрелковом клубе. Я могу стрелять из пистолета и винтовки.
Мозговая посмотрела на Нику, как будто увидела ее в первый раз. Нет, нельзя от нее скрывать, что Чуднову убили. Она должна пережить все сразу.
— Татьяна Владимировна, вы что-то хотите мне сказать? Да? — тихо спросила Ника.
— Ани больше нет. Ее убили, Ника.
— Я знала, я знала... Я вам сразу не поверила... Аня бы пришла ко мне обязательно... Это из-за меня, все только из-за меня... Я не хочу здесь оставаться, они убьют моего мальчика...
— Ника, не надо так, вот — выпейте это, ну пожалуйста, я-вас очень прошу.
Мозговая дождалась, пока Ника снова впала в забытье, резко поднялась и зашагала по коридору, проклиная тот день, когда она решила поступить в школу милиции.
* * *
Он не знал, что эта камера была снята с обслуживания, поэтому нисколько не удивился, когда кто-то очень осторожно отодвинул наружный засов и так же осторожно повернул ключ в замке; дверь камеры бесшумно отворилась, и показалась фигура в эмведепшой форме — контролер, то есть тюремный надзиратель. Надзиратель застыл на пороге камеры, уставившись на Турецкого, но через несколько секунд он уже тараторил знакомым тенорком:
— Зачем здесь сидишь, Турецкий? Тебе не положено здесь сидеть. Этот камера совсем плохой, здесь-даже плохой народ не сидит. Зачем следователь Турецкий будет сидеть в такой камера? Твой место не здесь, твой место в следственный кабинет, допрос делать.
— Керим, Керим! Ты можешь помолчать? Я здесь сижу не по своей воле, меня посадили! На меня дело состряпали, помоги мне, Керим, найди Меркулова, скажи, что меня в Бутырку запрятали...
