– Слушаюсь, товарищ капитан!
Мы начали спускаться – сначала вниз скользнул Вейхштейн, потом, отстегнув карабин, встал на лесенку я…
– Волна! – голос вахтенного перекрыл гул ветра.
В следующее мгновение лодку потряс сокрушительный удар, пальцы разжались, и я камнем рухнул в темный колодец лаза…
* * *
– Очнулся, симулянт? – в поле зрения вплыло улыбающееся лицо Вейхштейна.
– Ага, – сил у меня хватало только на шепот. – Где… где я?
– Не ври, память тебе не отшибло! Там же, где и раньше – на лодке. В нашей каюте. В Анголу плывем, не забыл?
– На лодке? А почему не качает?
– Ха-ха! – не удержался Вейхштейн. – Соскучился по качке?
– Нет, – я чуть заметно качнул головой. Виски словно проколола раскаленная игла, и я зашипел от боли.
– Лежи спокойно, – посерьезнел Вейхштейн. – С тобой все в порядке, не бойся, но головой ты приложился крепко. Так что пару дней полежать придется. Григоренко боялся, что сотрясение мозга может быть, но, похоже, ты легко отделался.
– Давно я… так?
– Да вторые сутки пошли. А знаешь, что смешное самое? Как ты с лесенки сверзился, не прошло и часа, и буря стихла, представляешь? Поэтому и не качает – хорошо идем, с комфортом, можно сказать. И мыс Горн давно за кормой…
– Понятно, – пробормотал я. – А пожрать ничего нету?
– Ну, теперь точно видно – совсем на поправку пошел! Погоди, сейчас принесу… Фащанов таких щей сварил – закачаешься!
Владимир ВЕЙХШТЕЙН, борт лодки "Л-16",
14 ноября – 10 декабря 1942 года.
Если я переживу это путешествие… Нет, не так. Когда я переживу это путешествие, то смогу с полной ответственностью рассказать, что представляю, каково это – сидеть в тюрьме. Маленькая комнатка с жесткой постелью, вонь немытого тела, скудная однообразная пища и одни и те же лица вокруг изо дня в день. Все в точности сказано про меня, запертого на этой проклятой лодке!
Причем, все время кажется, что хуже уже быть не может – ан нет, не тут-то было! В начале похода, когда я мучился с похмелья в штормовом море между Камчаткой и Алеутскими островами, думал – вот как мне плохо. Потом две недели изнуряющей тропической жары, когда горячий воздух не лез в легкие, когда глаза были сожжены яркими лучами солнца, когда вся пища, казалось, протухла в нашей раскаленной посудине. Вот, это настоящий ад, а тогда было просто баловство!
И после этого, словно бы мы проходим круги дантового ада, одна пытка сменяется другой. После небольшой передышки в умеренном климате и тихих водах после рандеву с "Микояном", мы попали в так называемые "ревущие сороковые". Как видно из названия, это около сорокового градуса южной широты, и название у них такое из-за постоянных штормов. Начались они исподволь – сначала небо потемнело и пошла волна, на которой нас стало трясти, затем недолгое прояснение – и настоящий шторм. Нормальная жизнь сразу кончилась, вернулись морская болезнь, ведро у диванчика, апатия, отсутствие аппетита. Удивительное дело: железный организм Вершинина тоже дал сбой! Чем ближе мы подходили к загадочному и внушающему жуть мысу Горн, тем сильнее болел Сашка. Тоже ходил зеленый, тоже "общался с ведром". Правда, в отличие от меня, он не сдавался и не лежал пластом целыми днями, пытаясь таким оцепенением бороться с дурнотой. Наоборот, он лез наружу, чтобы глотнуть воздуха "в лечебных целях". Возвращался Сашка на самом деле посвежевшим, хотя находиться на мостике ему позволялось всего несколько минут. Это давало ему силы почитать или даже пройтись по лодке, чтобы принести мне, лежащему бревном, последние новости. Хотя какие тут могут быть новости…
Только один раз я смог заставить себя подняться наверх. Это было на десятый день после того, как мы покинули остров Исла Мас Афуэра, тринадцатого ноября. Еще и пятница, представьте себе! Сашка уговорил меня подняться на мостик, чтобы лично, так сказать, "засвидетельствовать почтение" этому знаменитому месту. Причем не предупредил, зараза, что видимость плохая, все затянуто тучами и какой-то дымкой. Я поднимался неспешно, считая, что мыс большой и видно его будет долго – в результате опростоволосился и опоздал. Сил огорчаться этому не было: я с понурым видом приткнулся у смотрового окошечка рядом с Вершининым.
Вместо того чтобы лицезреть мыс Горн, я вместе с остальными стал свидетелем весьма жуткой сцены – недалеко от нас в море гибло судно! На некоторое время я забыл о своем состоянии, и только сердце сжималось от страха, когда я представлял, что мог бы оказаться на этом самом судне. Что бы я тогда делал? Забился в щелочку и скулил от ужаса или пытался бороться, заранее зная, что все бесполезно? В такой шторм, пожалуй, не выплыть даже в шлюпке, не то что просто так.
Картину гибели неизвестного корабля мы наблюдали, словно нарочно, от начала до конца, когда внутри него что-то взорвалось, разбрасывая в серой мгле яркие оранжевые пятна. Вот и все. Эти отплавались. Тоже ведь куда-то шли, выполняли работу, собирались вернуться к семьям, отметить Новый год… Стоило задуматься об этом, и мне стало так жалко самого себя, ведь я-то точно в ближайшее время не увижу ни отца, ни мать. И дождусь ли Нового года – тоже большой вопрос!
С такими мыслями я первым стал спускаться в рубку, но тут вверху раздался невнятный вопль, и в следующий момент на меня что-то с грохотом повалилось. Я успел податься в сторону с лесенки и тупо смотрел, как следом падает Сашка с закрытыми глазами. Рукав и штанину мне щедро окатило водой, а Вершинин весь был мокрый, как будто вылез из моря. Я тупо стоял и смотрел, как рядом суетятся несколько подводников под руководством вездесущего Смышлякова, пытаются привести Сашку в чувство, осматривают на предмет ран, как фельдшер Григоренко велит тащить его в жилой отсек и освобождать место на обеденном столе. По какой-то неудачной прихоти судьбы волна плеснула с кормы и залилась в мостик как раз в тот момент, когда Вершинин отвязался и полез в люк. Она его даже не столько смыла, как дезориентировала, неожиданно забрызгав глаза. Сашка стукнулся головой о люк и рухнул вниз. Если бы волна была настоящая, мощная, мой друг вполне мог себе что-то сломать, даже шею. А так отделался контузией, причем даже вроде как без сотрясения мозга. Из-за слабости организма он провалялся без сознания больше суток; потом очнулся и сразу же попросил есть!
Надо сказать, что травма Вершинина стала словно бы искупительной жертвой, потому как после этого случая шторм вдруг стал стихать и через пару часов совершенно сошел на нет. Осталась лишь средняя зыбь, на которой лодку легко раскачивало. Впервые за последнюю неделю люди могли не бояться, что их стошнит после каждого выпитого глотка воды. Фащанов взялся за готовку, надеясь, что люди смогут вернуть себе хоть какое-то подобие аппетита. Ради такого случая он даже использовал последний запас квашеной капусты, с боем вырванный из холодильников "Микояна". Конечно, щи из тушенки и с сушеной картошкой – совсем не то, что настоящие, на косточке, но в наших условиях выбирать не приходилось. Сашка – вот хитрый пройдоха! – подгадал очнуться почти в точности к тому моменту, как Фащанов закончил приготовление щей и получил свою порцию самым первым. Глядя, как он уплетает за обе щеки, так, что под белыми бинтами на голове вовсю ходят желваки, я с удивлением почувствовал, что живот мой урчит от голода и требует своей доли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
