Около полуночи меня разбудил звук выстрелов. Их было то ли три, то ли четыре; вполне возможно, что тихие я и проспал. Стреляли вдалеке, эхо катилось через Холодный Николаевск. Я встал перед окном, выбитым в ночь, растянул шторы. Горело с пару десятков огней — с высоты я мог вырисовать на темной перспективе эллипс, определявший давний круг Часовых Башен и полумесяц Иннокентьевского Два. Люди гнездились здесь в развалинах и в том, что осталось от промышленных зданий, в наскоро сколоченных времянках и шалашах, поставленных из материалов, оставшихся после разрушенных домов, запавших в потеплевшую землю. Я подставил ухо: кто-то внизу играл на флейте. Плакал ребенок. Стучала пишущая машинка. Заходилась в лае собака. Все это ночь умножала раз в пять, подавала на черной подушке тишины, один звук, другой, и еще один — экспонаты для уха. Ветер слизал пот с моей кожи; я и не знал, что так сильно вспотел во сне. Мне же вновь снился подземный кошмар. Раз уж люди сходят с ума, если их живьем закапывают под могильной плитой, что уже говорить о несчастном, на века обездвиженном под континентальной плитой? В голову пришла мысль о папиросе, и вот тут вспыхнула первая молния. Так как же? Меня разбудили винтовочные выстрелы — или этот сухой треск молний? Сто тридцать один, сто тридцать два, сто тридцать три… Над Зимним Николаевском прокатился гром. Подуло электрической сыростью. Я раскрыл рот и глотнул пропитанный летней грозой воздух, терпкий озонный коктейль, parfum de Tesla[402]. Второй гром — и ливень. Ветер дождю и не требовался, сама Башня подставилась под него, выгнувшись задом. Я стоял там до тех пор, пока гроза не обмыла меня хорошенько. Потом я уселся посреди пустого зимназового пола и просто пялился на струи, разбивающие тени в тенях, по форме брызг догадываясь о фазе Молотов. Воздух еще сильнее остыл. Тогда я растянулся навзничь на прохладном металле. Это было… приятно.
Протяжные громы качали колыбель ночи.
— Льда, — шептал я. — Льда!..
Утром ко мне пришел прыщавый помощник секретаря и сообщил, что у господина премьера не найдется для меня времени перед обедом, и, скорее всего, вплоть до самого вечера; мне следует сидеть и ожидать. Поэтому я вышел в Николаевск.
Солнце вернулось во всей своей царственной славе, в золотых и бело-лазурных одеждах, накрыв Сибирь плащом сияния. Лужи, густо искрящиеся в траве и быстро сохнущей грязи, пускали мне в глаз свои насмешливые зайчики. Я вышел из тени Кривой Башни и только тут вспомнил про шляпу. Ко мне подбежал пес, обнюхал, вывалил язык, дружелюбно задышал. Кто-то призывно свистнул ему из гущи подпорок, веревок, сложных зимназовых лесов и всей той инженерной случайности и временности, с помощью которой Зейцов со товарищи спасли Башню Седьмого Часа от падения в размягченную почву. Теперь здесь гнездилось около сотни бездомных — под брезентовыми палатками и неуклюжими конструкциями из металлических листов. Было время кипятить воду в чайниках и мятых самоварах, оттуда доходил запах китайского чая, а вместе с ним — стеклянные побрякивания, тихие молитвы: пожилые армяне славили Господа под воскресшим Солнцем.
Кручеными тропками между конурами и развалинами Холодного Николаевска живо бегали китайцы, продающие и покупающие в меновой торговле всяческий товар, причем, самый крупный оборот они имели от вонючих мазей против гнуса и от гадкой еды; я сам видел, как беззубая бабка за золотую коронку купила половину не слишком даже и упитанной собаки. Вполне возможно, что бедняки из-под Башни опасались, что, сам того не желая, я уведу их обед.
Несколько семейств, устроившихся под развалившейся наполовину стеной производственного цеха, разбили неподалеку небольшой огородик, пытаясь вырастить на нем картошку и капусту. Кто-то постоянно стоял на страже с палкой и ножом. Я обменялся любезностями с фигуристым охранником в сюртуке и очках. Перед Оттепелью он был судебным канцеляристом при Прокуратуре Уголовной Палаты, с годовым жалованием в четыреста восемьдесят рублей. Он тут же пожаловался, что монголы украли у него последний парик.
На Десятом Часу семейство малороссов держало в клетках три дикие птицы неизвестного вида. Сейчас украинцы перебрасывались руганью и камнями с девицами из Института имени Императрицы Марии, спасшимися из города; якобы, те ночью пытались украсть одну из птиц.
На Одиннадцатом Часу, за давней колодезной холадницей Жильцова (от нее осталась лишь наполненная грязью яма), клан исхудавших до смерти тунгусов пас двух своих оленей и около двух десятков лошадей, являющихся собственностью СШС. Временное Правительство платило им за услуги солью и мукой. Вот тут я усомнился в политическом понимании господина Поченгло и его сообщников. Ведь получался очень странный метод установления государственности: половину громадного континента под свою власть берут, да еще и планируют сравниться с мировыми державами — но не признают собственных граждан, кочующих под своими окнами, торгуя с ними, словно сосед с соседом.
На Первом Часу, на куче мусора, оставшегося от Башни, под кривой палаткой и листом мираже-стекла принимал пациентов немецкий врач. Румяная монахиня в черной рясе направляла больных к нему, в тень развалины, по одному человеку за раз. Очередь тянулась чуть ли не до следующей Башни. Большая часть этих людей и вправду походили на жертв заразных болезней, по-видимому, именно по этой причине они и ушли из Иркутска. Поченгло должен ввести здесь карантин, в противном случае, Холодный Николаевск падет жертвой тех же эпидемий, что и губернский город.
Идя вдоль часового круга, я приглядывался к несчастным: никто здесь и не отводил взгляда под любопытствующим взором хищника, никто не горел от стыда. Все эти громко кашляющие и хрипящие люди еще цеплялись за жизнь, гораздо хуже было с теми, кто молчал и не шевелился, которые лежали на солнце с закрытыми глазами, в палящих лучах, закутанные в шубы и малахаи. Самый печальный вид, конечно же, представляли дети: бледные, с блестящими глазами, сотрясаемые горячкой, безразлично пялящиеся в пространство. Всякий месяц, всякую неделю Оттепели я мог бы пересчитать страданиями и жизнью невинных детей. Нет, Herr Блютфельд был не прав: разумно упорядоченный мир будет стремиться к состоянию наименьшего вреда для ближних; против энтропии борется все живое.
Меня заинтересовало, берет ли с них немец какую-либо оплату. Но они приходили с пустыми руками; у них ничего не было. Быть может, Государство начинается именно так: со структур спонтанной помощи. Несколько вьюношей повязало себе на руки белые платки: они разносили воду, следили за очередью, вместе с монашенкой устанавливали иерархию болезней. Доктор, монашка, эти добровольцы — Поченгло как можно скорее должен затянуть их под знамена СШС.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
