Джонатан проснется…
Милая Люси, вот и свершилось! Я настроена очень торжественно, но я очень, очень счастлива. Джонатан проснулся через час, даже чуть позже, когда все уже было приготовлено; его усадили на постели и обложили подушками, он произнес очень твердо и решительно свое «да, я согласен», я же едва была в состоянии говорить; мое сердце было так переполнено, что я еле выговорила несколько этих слов. Сестры были так добры ко мне. Господи! Я никогда, никогда не забуду ни их, ни торжественные и сладостные обязательства, принятые мною. Я должна тебе сообщить о своем свадебном подарке. Когда священник и сестрица оставили нас с мужем наедине, — о Люси, в первый раз пишу я это слово «муж», — оставили нас с мужем наедине, — я взяла из-под подушки дневник, завернула его в белую бумагу, перевязала кусочком бледно-голубой ленты, которую носила на шее, и запечатала узел воском, использовав в качестве печатки обручальное кольцо. Потом я поцеловала его и, показав мужу, сказала, что этот дневник послужит залогом нашей веры друг в друга, что я никогда не распечатаю его, разве только это придется сделать ради его собственного спасения или для исполнения какого-нибудь непреложного долга. Потом он взял мои руки и — Люси, ведь в первый раз он взял руки своей жены — сказал, что это самое дорогое в необъятном мире и что, если бы пришлось, он был бы готов снова пережить прошлое, дабы получить такую награду. Бедняжка хотел сказать — часть прошлого, однако он не мог еще говорить о времени, и я бы не удивилась, спутай он поначалу не только месяц, но и год.
Ну, дорогая, что я могла сказать? Я могла только говорить ему, что я счастливейшая женщина в необъятном мире и что мне нечего дать ему, кроме самой себя, своей жизни, своего доверия, а с ними любви и долга до конца моих дней. Тогда он поцеловал и обнял меня своими слабыми руками, и это было как бы торжественным залогом нашей будущей жизни…
Знаешь ли ты, дорогая Люси, почему я это тебе рассказываю? Не только потому, что все это мне столь близко, но потому, что ты всегда была мне дорога. Для меня было великой честью считаться твоим другом и советчиком тогда, когда ты, едва со школьной скамьи, вступила в жизнь. Я хочу поскорее увидеть тебя теперь, когда я так счастлива замужем. Я хочу, чтобы ты была так же счастлива, как я. Дорогая моя, да пошлет тебе Всемогущий Бог такое же счастье на всю жизнь, да протечет вся твоя жизнь безоблачно, полная безмятежного счастья! Не в моих силах пожелать тебе не испытывать горестей, потому что так не бывает; но в моих силах надеяться, что ты всегда будешь так же счастлива, как я теперь. До свидания, моя дорогая. Я отправлю письмо сейчас же и, возможно, очень скоро напишу снова. Я заканчиваю: Джонатан просыпается — я должна позаботиться о своем муже! Вечно любящая тебя
МИНА ХАРКЕР».
ПИСЬМО ЛЮСИ ВЕСТЕНРА МИНЕ ХАРКЕР
«УИТБИ, 30 АВГУСТА.
Моя дорогая Мина, океаны любви и миллионы поцелуев и пожелание тебе оказаться скорее в собственном доме с мужем. Добраться быстрее домой и остаться здесь с нами. Живительный воздух скоро восстановит силы Джонатана, как почти восстановил мои. У меня аппетит как у баклана, я полна любви, сон — здоровый. Тебе будет приятно узнать, что я почти избавилась от своих прогулок во сне. По-моему, я уже неделю не покидала постель, то есть когда забиралась в нее вечером. По словам Артура, я толстею. Кстати, я забыла сказать, что Артур здесь. У нас такие прогулки, поездки в экипаже и верхом, катание на лодке, и теннис, и рыбалка; и я люблю его более, чем когда-либо. Он говорит мне, что любит меня еще больше, но я сомневаюсь, поскольку прежде он говорил, что не сможет любить меня больше, чем уже любит. А это — чепуха. Вот он зовет меня. И в данный момент более ничего от любящей тебя
ЛЮСИ.
P.S. Матушка передает приветы. Бедняжка, она чувствует себя лучше.
P.P.S. Мы намереваемся венчаться 28 сентября».
ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА
20 АВГУСТА. Болезнь Ренфилда протекает все интереснее. Он теперь настолько успокоился, что даже его одержимость на время отступила. Первую неделю после того ужасного припадка он пребывал в невероятно буйном состоянии. В конце недели ночью, как раз в полнолуние, он вдруг успокоился и начал бормотать про себя: «Теперь я могу ждать; теперь я могу ждать». Служитель пришел доложить мне об этом, я немедленно зашел к нему; он все еще был в смирительной рубашке и находился в обитой войлоком комнате буйного отделения; но выражение лица его стало спокойнее, а в глазах появилось прежнее выражение извиняющейся, я бы даже сказал — льстивой ласковости. Я остался вполне доволен его видом и тотчас же распорядился, чтобы его освободили. Служители колебались, но в конце концов исполнили мое приказание. Удивительнее всего то, что у пациента оказалось достаточно юмора, чтобы заметить их колебания; он подошел ко мне вплотную и прошептал, глядя на них украдкой:
— Они боятся, что я вас ударю! Подумайте только, — чтобы я ударил вас! Глупцы!
Моему тщеславию, конечно же, льстило, что даже бедный безумец отличает меня от остальных, но тем не менее я не мог проникнуть в его мысли. Следовало ли это понимать так, что меня с ним соединяет некая общность и мы должны держаться вместе, или блага, которые он рассчитывал получить от меня, представлялись ему столь изумительными, что мое благополучие ему было прямо-таки необходимо? Позднее я в этом обязательно разберусь.
Больше он сегодня вечером не пожелал разговаривать. Даже предложение котенка или большой кошки не могло его соблазнить. Он ответил:
— Я не признаю взяток в виде кошек; у меня есть многое другое, о чем нужно подумать, и я могу подождать; да, я могу подождать.
Чуть позже я его покинул. Служитель говорит, что он был спокоен до рассвета, потом вдруг начал волноваться и наконец впал в буйство, которое закончилось конвульсиями, после чего он погрузился в своего рода кому.
Три ночи повторяется с ним то же самое: буйное состояние в течение всего дня, потом спокойствие с восхода луны до восхода солнца. Как бы мне хотелось иметь ключ к разгадке этого явления! Кажется, будто что-то систематически влияет на его состояние… Удачная мысль! Сегодня ночью мы устроим ловушку нашему сумасшедшему. Раньше он
