обязательными. Есть же третий род отношений – добровольный и необязательный, т. е. необязательный в смысле срока, но дающий наибольшие права и наибольшие обязанности… я не отделяю одного от другого и не признаю нигде права без обязанности и обратно… Этот третий род отношений есть отношения всяческих чувств, и я лично только за ними и признаю права и обязанности. Я сама ни от кого не приму ничего во исполнение законной обязанности… Моя любовь дает мне право на человека, его любовь налагает на меня обязанность, и это уже безгранично… То распределение прав и обязанностей, которое определяет общественные законы, я нахожу спекулятивным и безнравственным; тогда стоит только приобресть себе побольше детей и потом жуировать насчет их обязанностей или устроить так, чтобы побыть в церкви под венцом и т. д. и потом доставлять себе за это радости, fi, comme c’est vilain[166]! Я не могу с этим согласиться, я не могу уважать тех законов, которые дают возможность к подобным спекуляциям; имеет право на другого человека только тот, кто любит и кого любят»[167]. В другом письме, написанном вскоре после этого, Надежда Филаретовна называет себя «непримиримым врагом браков», словно опасаясь, что Петр Ильич не поймет ее пространного объяснения (здесь оно приведено в сильно сокращенном виде).
Дело сводилось не к тому, чтобы свести молодых людей друг с другом, надеясь, что между ними вспыхнет искра любви. Это было бы слишком банально, с точки зрения баронессы. Стараться понравиться, стремиться произвести впечатление, влюбляться в «милые черты», не видя того, что спрятано под ними… Фу, как пошло! Нужно оценить друг в друге нравственные достоинства и за них полюбить.
«Я заклятый враг браков… – повторяет Надежда Филаретовна в августе 1879 года. – Я ни на йоту не изменила своего отношения к бракам и что именно вследствие моего взгляда на них я и забочусь по этому предмету для моих детей. Я своих убеждений не навязываю никому. Перед своими старшими детьми я хотя и выражала свой взгляд на брак, но так как детей воспитывает гораздо больше общество, чем родители, то и мои три дочери вышли замуж и сын женился. Наученная теперь этим опытом, я вижу, что один в поле не воин и что я одна против всего общества бессильна даже на то, чтобы уберечь своих детей от зла и горя, поэтому перед младшими детьми я уже не развиваю своих теорий насчет брака, и так как убеждена, что они не избегнут этого зла, то мне хочется, по крайней мере, оградить их от большего несчастья своею опытностью, отсутствием пустого рутинного увлечения, одним словом, разумным выбором. Вот почему я, милый друг, так рано начинаю заботиться об этом предмете и почему мне пришла в голову мысль и вследствие ее и желание соединить наших детей – Вашу Наташу и моего Колю?!!.. Я убеждена, что у такой достойной женщины, примерной семьянинки, как Александра Ильинишна, и дочери будут таковы же, как она. Мой Коля также сын прекрасного отца. Теперь, если бы я хотела соблюдать приличия (к которым вообще чувствую антипатию), то я сказала бы, что… конечно, я не знаю… понравится ли мой Коля Наташе… Но я именно для них и хотела бы отвратить эту пошлую принадлежность браков: понравиться, влюбиться; мне бы хотелось, чтобы они оценили друг в друге нравственные достоинства и за них полюбились бы. Я вообще больше всего на свете презираю всякую внешность, потому что она есть ложь и тьма, а я поклонница света, истины, правды, естественности, действительности, сути, потому что я реалистка, и всякое поклонение виду, внешности не только мне не свойственно, но противно, но зато никто не может так горячо, так страстно поклоняться действительным достоинствам, как я. Я не умом поклоняюсь им, а всем сердцем я люблю, обожаю все действительно прекрасное»[168].
Собственно, многие некрасивые люди рассуждают подобным образом, совершенно справедливо возвышая нравственные достоинства над внешней привлекательностью. Но сердцу-то не прикажешь… Зато можно приказать его обладателю. На роль жертвы, которой предстояло вступить в «династический» брак с одной из дочерей Александры Ильиничны, был избран, точнее – назначен, шестнадцатилетний (на момент написания письма) Николай Карлович фон Мекк, впоследствии расстрелянный большевиками по обвинению во «вредительстве». Зная (из писем) авторитарный характер баронессы, можно предположить, что Николая никто не спрашивал. Да и кроме него больше некого было женить на ком-то из Давыдовых. Сын Александр, бывший на год младше Николая, имел репутацию неприспособленного к жизни человека («он мечтатель и живет всегда в каком-то отвлеченном мире»)[169], да вдобавок еще и болезненного. Разве могла честнейшая Надежда Филаретовна предлагать «такой достойной женщине», как Александра Ильинична, не вполне подходящего кандидата в зятья? Она писала Петру Ильичу, что Александр, он же Сашок, «при всем своем милом, симпатичном характере есть слишком отвлеченная натура, слишком мечтатель для того, чтобы доставить действительное счастье», а вот Николай «при всей своей практичности обладает очень теплым, любящим сердцем». К тому же Александр, по мнению матери, мог совсем уберечься от женитьбы, а вот Николай – никак не убережется, следовательно, ему и нужно подыскать невесту.
Несколько слов о «такой достойной женщине». До поры до времени Надежда Филаретовна не знала о том, что Александра Ильинична является морфиновой наркоманкой. В то время уже знали о негативных последствиях регулярного употребления морфия[170], но продолжали широко использовать его для купирования болей различного характера. Считалось, что при «разумном» отношении к приему этого препарата ничего плохого случиться не может. «Она [Александра Ильинична] серьезно нездорова, – писал Чайковский баронессе весной 1879 года. – В Киеве с ней случился жестокий нервный припадок с обмороками, обмираниями, страшною болью в обеих ногах и т. п. Теперь она очень слаба, не спит, мучится постоянною болью ног, и только наркотизация посредством морфина успокаивает ее»[171]. В начале следующего года Петр Ильич сообщает, что врачи признали Александру Ильиничну «отравленной неумеренным употреблением морфина» и что ее страдания обусловлены «оторвавшимися» (то есть блуждающими) почками, которые давят на различные внутренние органы, вызывая боли. Тема продолжается в октябре 1880 года: «Единственное средство помочь ее [Александры Ильиничны] невыносимым страданиям – вспрыскивание морфином, к которому приходится прибегать по нескольку раз в сутки. Морфин, конечно, временно успокаивает ее, но… какое это страшное по своим последствиям средство. Она и без того уже злоупотребляет им в течение нескольких лет, и очень может быть, что совершенное расстройство всей ее нервной системы есть следствие морфина. Страшно и подумать, чем все это может кончиться». От матери пристрастие к морфину
