радовался, и боялся этого. Но ожидания мои действительность далеко превзошла. Подобного торжества я еще никогда не испытывал; я видел, что вся масса публики была потрясена и благодарна мне. Эти мгновения суть лучшее украшение жизни артиста. Ради них стоит жить и трудиться. Но и утомление после бывает большое. На другой день я был совсем как больной. После того мне пришлось вынести еще несколько хороших впечатлений, хотя все-таки я больше страдал, чем наслаждался сознанием своего возрастающего успеха. Желание куда-нибудь скрыться, жажда свободы, тишины, одиночества брали верх над ощущением удовлетворенного артистического самолюбия»[190].
Долгий путь per aspera ad astra[191] наконец-то пройден! Слава, о которой столько мечталось, пришла во всей своей соблазнительной красе. Артистическое самолюбие удовлетворено… и тут же возникает желание куда-нибудь скрыться. И это не кокетство знаменитости, это искреннее человеческое желание.
«В настоящее время все помыслы мои устремлены на то, чтобы устроиться где-нибудь в деревне близ Москвы на постоянное жительство. Я не могу больше довольствоваться кочеванием и хочу во что бы то ни стало быть хоть где-нибудь у себя, дома. Так как я убедился, что купить я покамест еще порядочного именьица не могу, то решился хоть нанять какую-нибудь усадьбу»[192], – пишет Петр Ильич баронессе фон Мекк в январе 1885 года, а месяцем позже подтверждает свои намерения: «Я понял теперь раз навсегда, что мечта моя поселиться на весь остальной век в русской деревне не есть мимолетный каприз, а настоящая потребность моей натуры»[193].
Кочевая жизнь рано или поздно утомляет, хочется своего угла. Мечта «поселиться на весь остальной век в русской деревне» была стремлением не к затворничеству, а к своему углу, своему дому, в котором все будет устроено наилучшим, то есть наиудобнейшим, образом. У Давыдовых в Каменке по известным причинам стало неуютно, а во время первого пребывания в Плещееве произошел неприятный инцидент, отбивший желание приезжать сюда снова[194]. Петр Ильич попросил баронессу удалить всю прислугу на время его пребывания, сказав, что ему будет достаточно собственного слуги Алексея. Просьба была удовлетворена, но в имении остался управляющий, Альберт Пахульский, сын которого, Владислав, был личным секретарем Надежды Филаретовны, а впоследствии стал мужем ее дочери Юлии. Владислав Пахульский появился в доме Надежды Филаретовны в качестве скрипача, сменившего в 1877 году Иосифа Котека, которому было отказано от места и дома вследствие его чрезмерной любвеобильности. Пахульский окончил Московскую консерваторию, где и познакомился с преподававшим гармонию Чайковским.
Изначально Петра Ильича и Алексея расселили в разных концах большого дома, что было не очень-то удобно, поэтому Петр Ильич переселил Алексея в уборную баронессы, находившуюся рядом с его покоями. Такое «своеволие» не понравилось управляющему, который в самых грубых выражениях запретил Алексею спать в уборной. Надежде Филаретовне Чайковский об этом не сообщил и в письмах к ней всячески нахваливал Плещеево, но Модесту Ильичу написал о своих истинных чувствах: «Мое пребывание в Плещееве совершенно отравлено: я дотяну как-нибудь месяц и перееду в Москву или не знаю куда. А жаль! не будь ляха [Пахульского], чудесно бы было. Ради Бога, никому ни слова об этом, ибо ни за что не хочу, чтобы дошло до Над[ежды] Фил[аретовны]. Тем не менее я рад, что побуду здесь, ибо я пришел к двум выводам: 1) я не способен тяготиться одиночество и скучать в деревне, следовательно я: не ошибался, считая это наилучшей формой жизни, 2) я не должен жить в деревне иначе как в своей собственной»[195].
Скорее всего, тяга к «своей собственной деревне» зрела в душе давно, а в Плещееве просто оформилась в осознанное желание. Но, может, и родилась под впечатлением от инцидента.
«Подумаешь, пустяки какие! – могут сказать сейчас некоторые читатели. – Нахамил управляющий – так поставь его на место и забудь об этом!» Но тут не пустяки, а унижение. Баронесса часто повторяла в письмах, что в ее владениях Петр Ильич может чувствовать себя как дома, и (надо отдать ей должное) всячески этому способствовала. Но управляющий счел, что гость не вправе нарушать установленный порядок, иначе говоря, поставил себя выше Петра Ильича. И ведь ничего с ним не сделаешь, потому что он служит другим людям. Да, разумеется, Петр Ильич сообщил о случившемся сыну управляющего, тот попытался сгладить неприятное впечатление, но осадочек остался… К тому же нельзя забывать о том, что наш герой был человеком ранимым и для творчества ему требовалась спокойная обстановка.
В феврале 1885 года Чайковский снял дачу (то есть усадьбу) в селе Майданово, в двух верстах от Клина. Дом был великоват для одного человека и слишком роскошен, по мнению Петра Ильича, но ничего лучшего на тот момент не нашлось. «В доме масса комнат, отлично меблированных; при доме великолепный парк, вид из окон очень красивый. Вообще жилье будет, кажется, очень приятное, но меня пугает огромная масса комнат, которые придется отапливать в течение зимы. Вообще дом немножко велик для меня. Как бы то ни было, но год придется там прожить, а если окажется, что содержание его превышает мои средства, успею найти в течение года что-нибудь более подходящее»[196]. Место было не только живописным, но и удобным – близ железной дороги, что имело для Чайковского, только что избранного одним из директоров Московского отделения Русского музыкального общества, большое значение, ведь ему часто приходилось выезжать как в Москву, так и в Петербург. А еще рядом был большой парк, идеально подходивший для уединенных прогулок, которые Петр Ильич совершал после обеда.
Однако идиллия длилась недолго. Уже в марте Чайковский жаловался баронессе на то, что наем усадьбы не обеспечивает полного спокойствия и не дает ощущения собственного жилища, то есть не позволяет устроить все по своему вкусу. Во-первых, неподалеку жила владелица усадьбы, которая всячески навязывалась на знакомство с Петром Ильичом (ну а как же – знаменитость!). Во-вторых, здесь нельзя было ничего менять – ни срубить дерево, которое загораживало вид на реку, ни поставить беседку в нужном месте. В-третьих, в парке, так понравившемся Петру Ильичу, гуляли жильцы близлежащих домов, и с этим ничего нельзя было поделать. Чайковскому было бы достаточно «нескольких квадратных саженей», при условии, что они полностью принадлежали бы ему. Маленький домик[197] и садик при нем, но – свое! Свое!
Тем не менее в Майданове Петр Ильич испытал творческий подъем. Одним из сочинений «майдановского периода» стала симфония «Манфред» (Соч. 58) по одноименной поэме Байрона. «Над «Манфедом» я просидел, можно сказать, не вставая с места, почти четыре месяца (с конца мая
