— Хоре… Мы безъ знахаря будемъ.
— Жаль. Молодцомъ бился. Я отъ него такой прыти и не ждалъ. Ну, и жалко тоже было, Моли Бога, что тебя съ бѣляны надысь подшибли и что дома сидѣлъ. Быть бы и тебѣ, пожалуй, убиту на томъ мѣстѣ Козьяго Гона, гдѣ ты меня, окаянный, чуть было разъ не ухлопалъ. Помнишь, глупая твоя и лысая голова?
— Какъ не помнить, Егоръ Иванычъ; хораздо помню твою нахайку!
Однако Орликъ дивился поступку атамана. Въ прошлый разъ Устя встревожилась не на шутку, узнавъ отъ Ефремыча объ его ранѣ, и тотчасъ сама прибѣжала, а теперь онъ позвалъ ее, а она не идетъ.
— Чуденъ мой атаманъ! думалъ Орликъ; то будто сестра родная, а то и ухомъ не ведетъ.
Устя пришла и, увидя, что рука Орлика уже завязана, разсѣянно отвѣтила на нѣсколько вопросовъ Орлика и тоъ часъ собралась опять къ себѣ.
— Куда же ты, атаманъ? Посиди, побесѣдуемъ, сказалъ Орликъ.
— Не время, дѣло бросилъ; какія бесѣды…
И Устя опять двинулась.
— Когда же казнить-то этихъ поганцевъ?
— Кого?
— Какъ кого? Капрала да Петрыньку!
— Петрыня хоть завтра; чего его мучить въ мысляхѣ объ смерти. Завтра бери и казните.
— А того?..
— Того… что-жъ спѣшить; пускай его… онъ мнѣ не мѣшаетъ, подождемъ.
— Да чего-жъ ждать то. Тоже мучить. За одно ужъ завтра и повѣсимъ на одно дерево. Или ужъ, ради почета его, какъ царева полу офицера — разстрѣломъ покончимъ, по-военному, а Петрыньку Іуду утопимъ въ рѣкѣ.
— Нѣтъ, капрала я не дамъ и еще подержу у себя. Пущай… сказала Устя. — Жаль его: молодъ больно.
— Это, стало быть, въ родѣ купца Душкина… отозвался Орликъ. — Подержишь, чтобы потомъ отпустить. И думать не моги! На это я моего согласія не дамъ, да и молодцы всѣ забуянятъ. Мало онъ народу у насъ побилъ да попортилъ. Малина обѣщается его самъ казнить — въ отмѣстку.
— Ладно… вымолвилъ атаманъ досадливо и пошелъ. Но слово это не было согласнымъ, а говорило будто: «Отвяжись, сказано, не дамъ его».
— Чего ладно! крикнулъ Орликъ сердито вслѣдъ Устѣ. — Тебѣ я говорю толкомъ — это не Душкинъ. Завтра обоихъ; нечего баловаться.
Устя слышала, но не отвѣчала и задумчиво пошла къ себѣ.
Съ утра, почти съ самой битвы, глаза ея приняли странное, безпокойное выраженіе и отчасти будто разсѣянное… Думы, одна другой чуднѣе, тѣснились и роились въ головѣ, несмотря на хлопоты этого дня.
— Охъ, Господи, что за притча? изрѣдка говорила она тихонько сама себѣ, проводя рукой по лбу.
Эта перемѣна произошла въ Устѣ съ того мгновенья, когда она въ концѣ битвы настигла капрала и мѣткимъ ударомъ повалила его коня; а самъ онъ вылетѣвъ изъ сѣдла, покатился на землю и потерялъ сознанье отъ удара въ голову.
Устя спрыгнула тоже на землю и готова была выпалить по капралу изъ пистолета въ упоръ, если бы онъ всталъ на ноги… Но онъ лежалъ, раскидавъ руки, лицомъ въ траву и не двигался, какъ мертвый.
— Убитъ, что-ль? думала Устя, но сообразила, что она стрѣляла пулей… А конь его вскочилъ и хромаетъ.
Устя нагнулась къ упавшему, повернула его на спину… Блѣдное и красивое лицо, съ полуоткрытыми глазами, сразу поразило ее… Она будто ожидала увидѣть не такое лицо и не такого капрала. А въ то же время она чуть не ахнула! Она гдѣ-то видѣла его… Онъ ей знакомъ.
И, изумляясь, она глядѣла… и глядѣла на это лицо.
Когда первыя мгновенья прошли, Устя сообразила, что ей вздоръ почудился. Нигдѣ она капрала этого не видала и видѣть не могла. Но такой молодецъ… такой вотъ, точь-въ-точь, вылитый капралъ, что лежитъ предъ ней теперь въ безпамятьи… мерещился ей…
— Гдѣ? Когда?
— Всегда, всюду, давно. Еще на станицѣ.
Устя стояла около лежащаго, забывъ, что онъ врагъ, что онъ вотъ очнется и можетъ выпалить по ней изъ пистолета, что у него за поясомъ.
— Что за притча! выговорила Устя и прибавила: глупость какая, баловство.
Въ эту минуту подбѣжали къ атаману нѣсколько молодцовъ, видѣвшихъ, что Устя, нагнавъ и сшибивъ капрала, стоитъ на травѣ недвижно, вѣроятно ожидая подмоги.
— Вязать его! очнулся и догадливо крикнулъ атаманъ.
— Крупичатый! вспомнила Устя шутку Орлика и усмѣхнулась. Капралъ пришелъ въ себя и въ сознаніи вскрикнулъ, рванулся. Но молодцы повалили его на траву, насѣли и начали крутить руки назадъ.
И вотъ теперь уже съ полдня Засѣцкій сидѣлъ у Усти въ горницѣ, связанный по рукамъ, и блѣдный, потерянный, ожидающій казни и смерти каждую минуту — онъ молчалъ, и только красивые голубые глаза его, изрѣдка наполнявшіеся слезами, слѣдили за атаманомъ.
А Устя хлопотала по горницѣ, но дѣлала пустое, ненужное, будто прикидывалась, не то предъ нимъ, не то передъ собой. И вмѣстѣ съ тѣмъ ей было неловко, она смущалась, будто даже робѣла, сама не зная чего. «Что-то» застряло и засѣло въ головѣ и въ сердцѣ, какъ заноза. Оно и смущаетъ ее, и сердитъ, а не проходитъ…
Изрѣдка Устя грубо обращалась къ капралу и спрашивала его о чемъ-нибудь, о пустякахъ, спрашивала только для виду. Она будто прикидывалась и въ этомъ, такъ какъ понимала, что грубо говорить съ плѣннымъ не было нужды и не было у ней охоты. А между тѣмъ, то и дѣло, она заставляла себя крикнуть:
— Ну, ты! Какъ звать? Эй, барченокъ! ѣсть хочешь? Ты бы, крупичатый, спать легъ; до завтра тебѣ еще жить надо…
Все это произносила Устя грубымъ голосомъ, морща свои брови и не глядя на капрала, будто эта дрянь и не стоитъ того, чтобы она смотрѣла.
Вернувшись теперь отъ Орлика домой, Устя вдругъ будто надумалась дорогой или же разсердилась на эсаула и ему на зло стала поступать иначе.
Она нашла капрала на той же скамьѣ съ скрученными назадъ руками и поникнутой на грудь головой. Онъ почти не слыхалъ, какъ атаманъ вошелъ въ горницу. Чѣмъ болѣе думалъ онъ о себѣ, тѣмъ болѣе лишался способности видѣть и понимать окружающее.
— Смерть! Смерть! съ утра повторялось у него въ головѣ. И сердце щемило, сердце ныло больно, то замирало, то стучало молотомъ…
Устя вошла, глянула на плѣнника, затѣмъ взяла маленькій острый кинжалъ, что достался съ бѣляны Душкина, и молча подошла къ нему. Онъ пришелъ въ себя и, при видѣ блестящаго, какъ бритва, кинжала, отскочилъ въ сторону отъ лавки.
— Помилосердуй! вскричалъ онъ.
— Полно, нешто я рѣзать тебя… мягко выговорила Устя. — Я не изъ татарвы, я христіанинъ; я тебѣ путы снять… давай. И Устя, повернувъ его къ себѣ спиной, двумя ловкими ударами остраго, какъ бритва, кинжала разрѣзала веревки, которыя упали на полъ. Онъ вздохнулъ свободнѣе и даже бодрѣе.
— Ну, сиди смирно! Не вздумай меня невзначай пырнуть чѣмъ! улыбнулась она. Толку мало будетъ. Я закричу, прибѣгутъ наши и тебя изрубятъ.
— Спасибо тебѣ… тихо произнесъ Засѣцкій.
— Руки затекли, небось…
— Да. Что-жъ. Пущай, медленно и тихо заговорилъ онъ. — Все одно смерть, ужь лучше бы ты, атаманъ, тамъ въ оврагѣ убилъ меня въ битвѣ; а то что-жь день одинъ прожить, чтобы срамно помирать у васъ, какъ собакѣ.
— Можетъ, проживешь и больше; завтра мы тебя казнить не будемъ — я это порѣшилъ.
— Когда же?
— Не знаю; тамъ видно будетъ.
Засѣцкій вздохнулъ и глянулъ еще бодрѣе атаману прямо въ глаза. Устя не выдержала его взгляда, опустила свои глаза и отвернулась. Наступило молчаніе; Устя полѣзла въ столъ, сама не зная зачѣмъ.
— Ѣсть хочешь, тихо выговорила она.
— Нѣтъ.
— Полно; голоденъ вѣдь… Сутки не ѣлъ, а я и забылъ признаться.
— Не до того…
— Пустое все… сейчасъ поужинаемъ, вымолвила Устя, улыбаясь ему въ первый разъ, и, дойдя до лѣстницы, она крикнула внизъ: эй, Ордунья, давай ужинать.
Капралъ сѣлъ на скамью и, удивляясь, не спуская глазъ, глядѣлъ на Устю.
— Чуденъ этотъ атаманъ! невольно въ первый разъ пришло ему на умъ; мальчишка или будто дѣвка.
И онъ началъ такъ упорно и пристально разглядывать Устю, что ей становилось все болѣе и болѣе неловко подъ его взглядомъ.
— Полно ты на меня… Ну, чего уставился? Сглазишь? пошутила она, махнувъ на него рукой.
И капралъ вдругъ невольно улыбнулся на ласковый голосъ атамана, на его шутку и странно заглянулъ ему въ глаза. Можетъ быть, глянулъ онъ и просто, да Устю этотъ взглядъ за сердце вдругъ схватилъ.
— Что я?.. Ума, что-ль, рѣшаюсь! подумалось ей. Разумъ-то въ Козьемъ Гонѣ, что-ль, остался.
XII
Плѣнникъ разбойниковъ Александръ Засѣцкій былъ изъ богатой дворянской семьи, жившей въ своемъ помѣстьѣ около Саратова. Еще ребенкомъ, чуть не семи лѣтъ, родные записали его въ Семеновскій полкъ, оставивъ даже при себѣ лѣтъ до 18-ти. Не побывавъ ни на одинъ день ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ, чтобы хотя на мѣсяцъ стать въ ряды своего полка, — онъ пользовался уже чиномъ капрала и поступилъ на службу въ Саратовѣ къ намѣстнику. Вскорѣ онъ былъ ближайшимъ помощникомъ командира половой команды, стоявшей въ городѣ, и въ качествѣ гвардейскаго капрала былъ выше капраловъ «полевыхъ», т. е. арміи. Служба его была не мудреная. На его попеченіи была дюжина бомбардировъ полка и четыре новыя пушки особаго калибра, недавно изобрѣтенныя любимцемъ царствующей императрицы Елизаветы — Шуваловымъ.
