На площадкѣ, среди поселка, все населеніе было въ сборѣ, даже бабы и дѣти, даже старая Ордунъя пришла поглазѣть.
Толпа тѣснилась вокругъ Петрыня, лежавшаго на землѣ. Около него стоялъ Малина съ обвязанной шеей и головой. Онъ что-то приказывалъ и очевидно распоряжался, а Мустафа, Лысый и старикъ Бѣлоусъ исполняли его приказанія. Веревки на Петрынѣ отпустили свободнѣе, чтобы снять съ него платье и рубаху, а затѣмъ уже голаго опять скрутили сильнѣе.
Петрынь рыдалъ и захлебывался. Изрѣдка, но уже какъ-то странно и безсмысленно, будто безъ сознанія и пониманія произносимаго, онъ повторялъ однозвучно.
— Отпустите, отпустите…
Когда Орликъ подошелъ къ толпѣ, Малина выступилъ къ нему и злобно заговорилъ.
— Это за что же его миловать! За то, что онъ меня было убилъ. За то, что онъ капралъ или баринъ, что-ли, А? Нешто это гоже… это баловство?
— Не я милую! отозвался сухо Орликъ;- атаманъ не даетъ.
— Совсѣмъ, стало быть, ему прощенье вышло. А?
— Не знаю; можетъ, и совсѣмъ.
— Ребята, что-жь это? гоже это? обратился Малина къ толпѣ. — Онъ меня чуть не убилъ, щенокъ. Что народу ухлопалъ. Попался сдуру живымъ, такъ мы его накормимъ и домой отпустимъ. Что мы тутъ, разбойники, аль иноки святые? Гоже-ль эдакъ дѣйствовать? Что здѣсь — обитель что-ли?
Толпа заворчала кругомъ, соглашаясь съ Малиной.
— Полно вамъ! Перестань, Малина! вымолвилъ Орликъ сердито. — Перемѣны не будетъ, хоть разорвися; атаманъ уперся.
— На нонѣ или совсѣмъ ему прощенье? спросилъ Малина, — ты это токмо скажи.
— Тамъ видно будетъ.
— Ты съ нами эсаулъ, аль нѣтъ? раздалось въ толпѣ. — По-твоему не слѣдъ тоже его казнить?
— По-моему слѣдуетъ! отозвался Орликъ.
— Ты, стало, намъ запрета не кладешь, спросилъ Малина, если мы сами капрала ухлопаемъ, такъ что атаманъ ужъ опосля узнаетъ?
— Вѣстимо. Это его баловство! опять отозвался угрюмо Орликъ.
— Ну, ладно! Слышали, ребята! Стало быть, капралъ не уйдетъ! раздались голоса въ толпѣ.
— Ну… а съ этимъ? спросилъ Малина. — Мы порѣшили топить.
— Валяй! сказалъ Орликъ и двинулся.
— Куда-жъ ты? Эсаулъ? Егоръ Иванычъ? раздались голоса со всѣхъ сторонъ. Не уходи. Потѣшимся.
— Нѣтъ, братцы, вы одни расправьтесь, а мнѣ смерть недужится. Я до двора, прилечь. Руку больно…
Орликъ прошелъ толпу и побрелъ къ себѣ задумчивый и унылый. Дома однако онъ не легъ, а сѣлъ подъ окномъ.
Нѣсколько человѣкъ подхватили Петрыня и понесли къ берегу. Малина двинулся за ними, а за каторожникомъ повалила и вся толпа. Мустафа и двое татаръ уже убѣжали впередъ.
— Потяжеле, да не гладкій! крикнулъ имъ вслѣдъ Малина.
Когда тронулись съ мѣста, Петрынь опять заметался, застоналъ и взмолился, но на его крики никто не отвѣчалъ, хотя бы и прибауткой, какъ было на площадкѣ, когда его только что вынесли изъ дому атамана.
На берегу, гдѣ были привязаны лодки, тащившіе Петрыня остановились. Когда самую большую изъ лодокъ отвязали и причалили бокомъ къ берегу, четверо татаръ внесли жертву и положили на дно. Малина вошелъ съ пукомъ тонкой и крѣпкой бичевы, Мустафа съ другимъ татариномъ вмѣстѣ тащили съ трудомъ большой камень.
— Якши? Карошъ? кричалъ онъ.
— Карошъ! Карошъ! Давай, шутливо отозвался Малина. — На обоихъ бы годился, кабы не атаманъ. Эй, Бѣлоусъ, садись къ рулю. Хоть на это пригодись, дармоѣдъ.
Камень бухнули тоже на дно лодки.
— Утопить бы ужъ за одно и дѣдушку Бѣлоуса! пошутилъ кто-то.
Двое молодцовъ сѣли къ весламъ, а старый Бѣлоусъ неохотно и вздыхая умостился на кормѣ. Мустафа прыгнулъ на середку и, упавъ, шлепнулся и сѣлъ на Петрыня.
Раздался дружный хохотъ.
Толпа съ гикомъ разсыпалась вдоль по берегу. Солнце было уже высоко и палило съ синяго безоблачнаго неба. Волга, казалось, не шла мимо, а стояла, какъ озеро, въ тиши и зноѣ жаркаго полдня! Обыкновенно бурливая — она теперь не катила волну съ зыбью къ берегу, а сверкала, какъ гладкое зеркало, отражая въ себѣ отплывавшую съ людьми лодку и народъ, разсыпавшійся вдоль берега.
— Ну, помоги, крымская душа! сказалъ каторжникъ. — Я, вишь, подшибленный, плечами двинуть не могу. Обвязывай!
Лодка остановилась саженяхъ въ десяти отъ берега и тихо двигалась, уносимая теченіемъ.
Мустафа и другой молодецъ обмотали бичевой камень и затѣмъ, завязавъ узломъ концы, пропустили ихъ подъ мышки чрезъ грудь лежавшей голой жертвы, потомъ окрутили шею и закрѣпили на спинѣ.
Поднять парня и камень вмѣстѣ было мудрено… Сначала подняли его одного и спустили въ воду за бортъ, и онъ повисъ на туго натянутой бичевѣ.
Петрынь будто пришелъ въ себя отъ свѣжей воды, и отчаянные крики его огласили вновь окрестную тишину… Гиканье и гулъ голосовъ отвѣчали ему.
— Ну, поднимай. Дружно, заразъ!! командовалъ Малина.
Два молодца подхватили камень и перебросили чрезъ бортъ лодки. Плеснула вода кругомъ. Раздался яростный, хриплый, но и послѣдній крикъ — и все исчезло, только кругъ пошелъ по водѣ.
— Вотъ тебѣ и Петрынька! отозвался кто-то.
— Ракамъ на днищѣ нонѣ пиръ горой будетъ! сказалъ Малина.
А толпа на берегу уже не гоготала, а молчала, будто притаясь, и полная тишина наступила на мгновенье.
XIV
Орликъ сидѣлъ у себя почти безвыходно уже два дня, задумчивый и сумрачный. Одна диковинная мысль, застрявъ будто въ его головѣ, не оставляла его ни на минуту:
«Неужели этотъ крупичатый барчукъ въ одно утро приглянулся Устѣ? надумалъ онъ и возился съ этой мыслью. Неужели не атаманъ жалостливый заговорилъ въ Устѣ теперь, какъ бывало часто и было недавно еще по поводу освобожденія купца Душкина? Неужели дѣвица, дѣвичье сердце встрепенулось въ Устѣ?.. Не можетъ статься: этотъ капралъ какой-то чижикъ; самъ не на мужчину похожъ, а на дѣвку, бѣлолицый, бѣлоручка; да, точно не живой человѣкъ, а картинка какая. Вотъ такія же двѣ картинки, изображавшія парней-иноземцевъ, были у отца его Соколова въ усадьбѣ. Нешто на такую будто заморскую птицу можно смотрѣть безъ смѣха? Нешто можетъ онъ полюбиться разумной дѣвицѣ?»
— Крупичатый барчукъ! Заморскій чижикъ! повторялъ Орликъ презрительно.
Но мысль не хотѣла отвязаться и мучила его. Онъ спорилъ самъ съ собой:
— Зачѣмъ же она его держитъ? Сама собиралась предъ битвой, коли словимъ живьемъ, то казнить для устрашенья городскихъ; а теперь обороняетъ. И мало того, о купцѣ Душкинѣ просила… какъ, молъ, знаешь, а коль согласенъ, то лучше, молъ, отпустимъ, жалко; а за этого ухватилась, и не отпускаетъ и не казнитъ. И Орликъ въ сотый разъ вспоминаетъ, какъ Устя вышла къ нему въ день казни Петрыня, какъ объявила рѣзко и внѣ себя отъ волненія, что она не дастъ капрала. Наконецъ, эти диковинныя слова, сказанныя ему тѣмъ страннымъ шепотомъ, который Орлнкъ хорошо зналъ, изучилъ въ атаманѣ, которымъ всегда говорила Устя въ минуты сильнаго возбужденья, — а эти слова были обидны для него, давно душу свою положившаго за Устю. Она сказала: «Я тебя за него застрѣлю!».
И Орликъ при этомъ воспоминаніи вспыхивалъ отъ гнѣва, а затѣмъ снова задумывался въ недоумѣніи. И волнуясь, смущаясь, будто отъ борьбы разсудка съ простымъ чутьемъ сердца — онъ скоро измучился душевно.
Между тѣмъ надо было не терять времени и что-нибудь предпринять. Слѣдовало во всякомъ случаѣ скорѣе собираться, подыматься съ мѣста и уходить за Волгу. Оставаться въ урочищѣ, что уже прозвалось Устинымъ Яромъ, было, конечно, невозможно. Послѣ разбитія команды и такого еще лихого въ городѣ не могли оставить дѣла безъ послѣдствій. Теперь-то все на него и поднимется. Вдобавокъ, командиръ былъ взятъ въ плѣнъ; бѣжавшіе солдаты передадутъ объ этомъ и въ городѣ поспѣшатъ съ выручкой его. Слѣдовательно, надо или отпустить его скорѣе домой, чтобы охладить пылъ и усердіе властей, или же надо казнить капрала для устрашенія другихъ офицеровъ-охотниковъ, а самимъ уходить пока въ лѣса, гдѣ скиты, въ разсыпную, а затѣмъ мѣсяца чрезъ три-четыре можно и опять за старое приняться. То или другое, но надо рѣшить скорѣе, а не мѣшкать, поджидая, будто нарочно, другой команды и другой битвы. Вторая команда будетъ многолюднѣе и съ ней, конечно, не справишься, когда и эту взяли только обманомъ, спасибо его ухищренію и неразумію капрала.
Такъ думалъ Орликъ… Такъ же думали и всѣ устинцы, отъ дядьки Ефремыча до стараго Бѣлоуса и простоватаго Ваньки Лысаго; разумѣется, и самъ атаманъ тоже долженъ былъ знать это хорошо. Да, но атамана этого уже не было въ Ярѣ. Устя, сидя у себя и изрѣдка думая объ этомъ, прибавляла мысленно и вслухъ, будто смущаясь и колеблясь:
— Да вотъ посудимъ…. Надо рѣшить…. Вотъ, погодя мало, увидимъ, куда итти съ насиженнаго давно мѣста, вотъ увидимъ.
Когда итти?.. какъ быть при этомъ съ капраломъ? Отпустить его на волю или уводить далѣе съ собой Устя не могла рѣшить; да и не подъ силу было ей теперь разсудить такое дѣло — она была не прежній толковый и предпріимчивый атаманъ. Все у нея на умѣ и на сердцѣ было какъ-то смущено и запутано, все переплелося вмѣстѣ, всѣ чувства будто извратились, и она, какъ сбитая съ толку, выбитая изъ колеи своей атаманской жизни, не знала, за, что взяться, съ какого конца начать! Устя не знала сама, что съ ней творится…
