Оба письма Уэсли отдал Джимми, чернокожему пареньку, работавшему вместе с ним на доставке продуктов. У Джимми хранилась фотография его отца в боксерских трусах, которую дала ему та женщина из «Тайма», и все полученные им письма, так как мать, по крайней мере два раза в неделю, перерывала все его вещи в поисках следов греха и всего прочего, что могло ей попасться. Письма от дяди, от Кейт и от Кролика явились бы в этом случае уликами грандиозного заговора с целью отнять у нее привязанность сына, о которой она так любила распространяться. А ему трудно было выносить периодические вспышки ее материнской любви. Она принималась целовать и обнимать его, называла его «малышом», говорила, что если бы он подстригся, то стал бы очень красивым мальчиком, а уж если бы вошел в лоно церкви, то осчастливил бы ее по гроб жизни, и что нет ничего на свете, чего бы они с мистером Крейлером для него тогда не сделали. Мать не притворялась — Уэсли знал, что она на самом деле его любит и хочет, чтобы он был счастлив, только счастье они понимали по-разному. Ее бурные проявления любви вызывали у него неловкость и смущение, и он с тоской вспоминал Кейт.
Он никогда не рассказывал Джимми ни о своей матери, ни о мистере Крейлере, хотя Джимми в этом городе был его единственным другом.
Ему не хотелось идти домой обедать — во-первых, потому, что еда, он знал, будет отвратительной, а во-вторых, дом, и так достаточно мрачный, теперь, после того как мистер Крейлер получил извещение, что его сын Макс убит во Вьетнаме, стал вообще похож на могилу. Тело Макса должны были вот-вот привезти, и время, проходившее в ожидании этого момента, напоминало затянувшиеся похороны.
Уэсли пригласил Джимми пообедать вместе.
— Сегодня я могу кутнуть, — сообщил он Джимми. — Мой богатый дядюшка кое-что мне подкинул.
Они поели в маленьком ресторане недалеко от супермаркета, где за полтора доллара давали кусок жареного мяса и не спрашивали свидетельства о рождении, когда заказываешь пиво.
Джимми увлекался рок-музыкой, он иногда приглашал Уэсли в гости и играл для него на кларнете под аккомпанемент пианино, за которым сидела одна из его сестер, в то время как другая угощала их пивом. Тесный дом Джимми, где царила дружеская атмосфера, оживляемая присутствием двух хорошеньких смеющихся девушек, был еще одним местом в Индианаполисе, которое Уэсли любил. В Индианаполисе, с его заводами и толпами рабочих на улицах в утренние и вечерние часы, с его как две капли воды похожими друг на друга рядами одинаковых домов и грязными тротуарами, Антиб вспоминался как райское местечко.
Уэсли не рассказывал матери про Джимми. Она была вежлива с черными, но считала, что они должны соблюдать дистанцию, как она выражалась. Так, по-видимому, полагалось у мормонов.
После ужина Уэсли попросил Джимми с завтрашнего дня доставлять миссис Уэрфем ее покупки, но почему — не объяснил, а Джимми и не стал спрашивать. Еще одна черта, говорившая в пользу Джимми: он не задавал глупых вопросов.
Домой Уэсли шел медленно. В доме царило негласное правило: если он возвращается домой к девяти часам, то никто не устраивает никаких сцен, сопровождаемых истерическими воплями по поводу того, что он шляется по городу и позорит семью, как в свое время его отец. Обстановка в доме и так была гнетущей, а всякие сцены, особенно поздним вечером, настолько его изматывали, что он потом долго не мог заснуть. Он все чаще подумывал о побеге, но ему хотелось дать матери еще один шанс. Должно же в ней хоть что-то быть. Ведь когда-то отец любил ее.
Когда он добрался домой, мистер Крейлер рыдал в гостиной, держа в руках фотографию сына. На фотографии Макс Крейлер был снят в солдатской форме. У него было худое лицо и такие печальные глаза, словно он знал, что его убьют прежде, чем ему исполнится двадцать один год. Мать встретила Уэсли в коридоре. Мистеру Крейлеру сообщили, прошептала она, что тело Макса привезут через два дня, и он всю вторую половину дня был занят приготовлениями к похоронам.
— Не обижай его, пожалуйста, — сказала она. — Он очень любил сына. Он хочет, чтобы ты завтра подстригся и сходил со мной в магазин — надо купить тебе темный костюм на похороны.
— Мои волосы и так в порядке, — возразил Уэсли. — И стричься я не собираюсь.
— В такой час, — шепотом продолжала мать, — ты мог бы проявить уважение хотя бы к умершему.
— Я могу проявить уважение к умершему и с длинными волосами.
— Неужели тебе трудно сделать такой пустяк, чтобы доставить удовольствие матери? — И она тоже начала плакать.
— Мне мои волосы и так нравятся. И никто, кроме тебя и его, — он сделал жест в направлении гостиной, — никогда ко мне по этому поводу не пристает.
— Ты просто упрямый и жестокий мальчишка, — сказала она, давая волю слезам. — Неужели ты никогда и ни в чем не можешь уступить?
— Могу, когда в этом есть какой-то смысл.
— Если ты не подстрижешься, мистер Крейлер не разрешит мне купить тебе новый костюм.
— Пойду в старом. Максу это безразлично.
— Так не шутят. — Она снова заплакала.
— Я и не думал ни над кем шутить.
— Этот старый костюм и волосы как у дикого индейца — мы же в церкви все сгорим от стыда.
— Пожалуйста, могу не ходить в церковь. И на кладбище не пойду. Я Макса сроду не видел. Какой во всем этом смысл?
— Мамочка, — позвал из гостиной мистер Крейлер, — поди сюда на минутку.
— Иду, дорогой, — откликнулась Тереза. Она бросила разгневанный взгляд на Уэсли и, размахнувшись, дала ему пощечину.
Уэсли ничего не сказал, он просто замер на месте. Мать вышла в гостиную, а он медленно поднялся к себе в комнату.
На этом дело и закончилось. Когда Макса Крейлера хоронили, Уэсли развозил по домам заказы.
Капрал Хили, который тоже служил во Вьетнаме, но сына мистера Крейлера не знал, сопровождал тело в Индианаполис. Мистер Крейлер, сам ветеран войны в Корее, предложил капралу, как товарищу по оружию, остановиться у него, и Уэсли пришлось спать с ним на одной кровати, потому что в комнате для гостей расположилась замужняя дочь мистера Крейлера, Дорис, которая приехала из Чикаго. Дорис, маленькая тихая молодая женщина, по мнению Уэсли, была очень похожа на мистера Крейлера.
Хили был невысокий, довольно приятный на вид парень лет двадцати трех; на рубашке у него висела медаль «Пурпурное сердце» с двумя ленточками, свидетельствовавшими о том, что он был награжден медалью дважды. Мистер Крейлер, который во время корейской войны был всего лишь делопроизводителем квартирмейстерской службы в Токио, целый день рассказывал Хили о том, как он воевал. Хили вежливо слушал, однако дал понять Уэсли, что хотел бы куда-нибудь сбежать. Воспользовавшись одной из пауз мистера Крейлера, Хили сказал, что ему хотелось бы немного пройтись, и спросил, не будут ли они против, если Уэсли пойдет с ним, на тот случай, чтобы ему не заблудиться. Мистер Крейлер тоном бывалого солдата ответил: «Разумеется, нет, капрал», и Тереза тоже кивнула. После сцены в коридоре она не сказала Уэсли ни слова, и Уэсли был благодарен Хили за то, что он дал ему возможность уйти из дому.
— Ну и ну! — сказал Хили, когда они шли по улице. — В этом доме служба не из легких. А что из себя представляет эта сестрица, как ее, Дорис?
— Не знаю, — ответил Уэсли. — Я сам только вчера в первый раз ее увидел.
— Она все время мне подмигивает. Как ты думаешь, просто так или со смыслом?
— Откуда мне знать?
— Иногда эти простенькие на вид маленькие куколки, когда доходит до дела, оказываются очень привлекательными. Ты не будешь возражать, если я займусь ею, а?
— А чего мне возражать? Только будь осторожен. Мать охраняет дом, как хорошая сторожевая собака.
— Ладно, посмотрим, как сложится ситуация, — сказал Хили. Он был родом из Виргинии, говорил мягко и нараспев. — А ваш мистер Крейлер — это что-то! Послушать его, так подумаешь, что в Токио каждый день шли рукопашные бои. А как он развесил уши, когда я рассказывал о том, как меня ранило! Одно, во всяком случае, я знаю твердо: в члены Американского легиона я вступать не намерен. Я свое отвоевал и не желаю ничего слышать ни об этой, ни о какой другой войне. Где нам с тобой тут можно выпить пивка?
— Тут неподалеку есть одно местечко. Я так и думал, что тебе захочется выпить.
— Когда сопровождаешь тело, — жаловался Хили, — то обычно выставляют угощение, чтобы все хоть немного взбодрились. А тут, прости господи, даже чашки кофе и той не дали.
— Они ведь мормоны.
— Скучная, видать, у них вера, — отозвался Хили. — Я тоже, если могу, каждое воскресенье хожу в церковь, но я ведь не плюю в лицо людям. В конце концов, бог создал виски, пиво, вино. Даже кофе и чай и то он сотворил. Для чего, по-ихнему, все это создано?
— Спроси у мистера Крейлера.
— Да-а, — печально протянул Хили.
Они сидели за столиком в ресторане, где Уэсли обедал с Джимми, и пили пиво. Уэсли объяснил Хили, что это единственное место, где его не спрашивают, исполнилось ли ему восемнадцать лет.
