Длинная прихожая, коричневые двери, тетушка Андраш — все это сразу успокоило Агнеш и напомнило домашний уют. В крайней двери показалась взлохмаченная белокурая голова Кати, и тотчас раздался ее радостный возглас:
— Вот это сюрприз! Это мило с твоей стороны. Ты пришла как раз кстати, если любишь жареную картошку.
Агнеш никогда не нравилась старомодная мебель, но в квартире Андрашей царил какой-то особый уют. Простая, дешевая, лакированная мебель темно-коричневого цвета, какую можно видеть в любой витрине магазина, но покрытая красивыми салфетками, изящные стеклянные вазы с букетами цветов. И вся квартира, тяжелое плюшевое покрывало на диване, кружевные занавески на окнах и даже томик Петефи на маленькой этажерке, казалось, были пропитаны ароматом айвы и орехового листа.
В комнате сидел молодой человек лет двадцати восьми. В первые минуты Агнеш думала, что это старший брат Кати. Она чуть было не проговорилась, но вовремя заметила на комоде фотографию Йошки Андраша в черной рамке… Молодой человек поднялся и представился:
— Доктор Иштван Ач.
— Лучший друг нашего покойного Йошки, — произнесла Кати и, чтобы положить конец расспросам, сразу же добавила: — Ты, конечно, помнишь моего брата Йошку, он погиб, бедняжка.
Агнеш не знала, что ей сказать. Она вспомнила, что была здесь в последний раз после смерти отца Кати.
Кати, как подобает любезной и внимательной хозяйке, вертелась возле гостей.
— Хочешь помыть руки? Подожди, я принесу горячей воды из кухни. Ванная у нас существует только для украшения: продырявилась, бедняжка, а до конца войны вряд ли удастся приобрести новую.
Кати принесла мыло, чистое полотенце и, оставшись в ванной наедине с Агнеш, тихо сказала:
— Что бы с тобой ни случилось, при Пиште можешь говорить спокойно.
— Откуда тебе известно, что я пришла именно из-за этого?..
— Догадываюсь.
— Мне так стыдно… я столько лет ни разу не заглянула к тебе.
— Пустяки, Агнеш. Я тоже не забуду…
Агнеш перестала вытирать руки и уставилась на подругу.
— Что?
— Не помнишь?
— Нет… ей-богу, не помню.
— Когда болел мой отец, ты каждый день клала в мою парту хлеб с маслом.
— Я не помню. Клянусь, не помню.
Кати Андраш покраснела.
— А я тебя подстерегла. Ты всегда задерживалась в классе во время десятиминутной перемены и клала мне в парту бутерброд. Он мне тогда был как нельзя кстати… я относила его домой.
— Право же, ничего такого не помню, — ответила Агнеш и покраснела как маков цвет; теперь ей и впрямь что-то припоминалось. — Ведь прошло девять лет… Зато я не забыла, как ты мне вернула книгу.
— Какую книгу? — на сей раз удивилась Кати, затем громко засмеялась: — Хорошо, если забывается то, что даешь, а помнится, что получаешь…
Агнеш все еще вытирала руки, хотя они были совершенно сухие. Черт возьми! Неужто придется просить убежища за то, что она когда-то давала Кати хлеб с маслом? Нет, она не станет рассказывать, в какую беду попала? Пусть будет, что будет…
Но, когда они вчетвером сели за стол, она незаметно для себя рассказала все. Об Иштваие Хомоке, Татаре, Эдит, полковнике Меллере, Карлсдорфере и даже о своем намерении уехать в Кишкунлацхазу.
— Не знаю, правильно ли вы поступаете, — произнес Ач, — ведь в провинции еще труднее.
— Я хорошо знаю окрестности.
Ач немного помолчал.
— Послушайте меня, Агнеш. Одно верно, вам ни при каких обстоятельствах не следует являться в комендатуру. В лучшем случае вас интернируют. Но возможен и худший исход… Беда в том, что скитания — очень опасная игра.
— Словом, прежде всего тебе нужны фальшивые документы, — сказала Кати.
— Да.
— Дадим ей метрику Эржебет Балаж.
— Верно, — кивнула Кати. Она подошла к этажерке, взяла второй том романа Шпенглера «Гибель Западного мира» и вынула из него конверт. В конверте оказалась справка о будапештской прописке, метрика и трудовая книжка на имя Эржебет Балаж.
— Но мы должны предупредить, что эти документы фальшивые.
— В каком смысле фальшивые?
— Эржебет Балаж никогда не было на свете. Поэтому вам следует держаться подальше от района, где знают дом, указанный в этих документах.
Агнеш в смятении смотрела на бумаги.
— Прочитай несколько раз очень внимательно данные и хорошенько спрячь.
— А что мне делать с собственными документами?
— Тоже хорошо спрячь. Разумеется, было бы лучше всего уничтожить их. После войны нетрудно будет получить новые… А сегодня ночью будешь спать у меня, ладно? — сказала Кати.
Агнеш с благодарностью улыбнулась ей в ответ. Здесь ничего не надо просить.
— Если ночью случится воздушная тревога… — начала Кати.
— Тогда преспокойненько останемся в квартире и предоставим наши грешные души господу богу, — докончил фразу доктор.
— Почему… Разве вы тоже? — оторопело спросила Агнеш.
— Нет, в данный момент я живу вполне легально, не подвергая себя никакой опасности. Работаю в больнице и завтра в семь часов утра, как всегда, отправлюсь на службу. Но я не робкого десятка. Моя квартира рядом, я снимаю соседнюю комнату.
— Его квартиру в Эржебете разбомбили, — пояснила Кати.
— Я охотно перестал бы быть квартирантом, но Кати не соглашается выходить за меня замуж. Ну, не сердись, ты права, — сказал Ач, встал, подошел к Кати и погладил ее волосы. — Сейчас всеобщий траур, кругом столько горя, что разумнее отложить женитьбу до конца войны. И дорогую гостью не будем утруждать нашими семейными заботами, а лучше сыграем во что-нибудь.
— Ладно. Во что?
— В годовщину, — предложил Ач.
— А как надо играть? — заинтересовалась Агнеш.
— Очень просто. Произносится какое-нибудь число. Например: семь. После этого каждый должен рассказать, что он будет делать ровно через семь лет, то есть четвертого июня тысяча девятьсот пятьдесят первого года… не обязательно брать семь, можно взять и пятьдесят.
— Как бы не так, загадайте такое число, чтобы и я могла дожить до той поры, — вмешалась тетушка Андраш.
— Я тоже не собираюсь жить до семидесяти лет, да это не так уж интересно, — произнесла Кати.
— Агнеш — гостья, пусть она и задумывает число.
— Десять.
— Хорошо. Итак, дамы и господа, прошу внимания, колесо времени подвигается: сегодня четвертое июня тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, восемь лет спустя после войны.
— Десять.
— Лучше пусть будет восемь, — заупрямился Ач.
— Неужто, по-вашему, придется ждать еще два года?
— Не ломайте, пожалуйста, машину времени… итак, восемь лет после окончания войны. Ну, тетя Андраш, что вы будете делать?
— Буду сидеть в кресле, сынок, и вязать шапку внуку.
— Которому? — спросил Ач.
— Еще только один внук у нее! — воскликнула Кати и вся залилась румянцем.
— Ну, хотя бы второму, — упрашивает доктор Ач.
— Ладно, второму.
— А ты, Агнеш?
— Пусть сначала Кати скажет.
— Я? Я буду сидеть за письменным столом и писать книгу. Роман для юношества. Или путевые очерки о строительстве современного города, где сооружаются квартиры только с ванными и между домами проложены ровные, совершенно чистые дороги, обсаженные деревьями. Но может случиться и так, что в то время я буду лететь на самолете…
— А я останусь дома и буду варить сыну манную кашку.
— Вполне возможно, — улыбается Кати.
— А я… я стану врачом, — неожиданно для всех произносит Агнеш. — Буду работать в большой больнице и всех вылечу…
— А замуж не думаешь выходить? — спрашивает тетушка Андраш.
У Агнеш сразу как-то стало тяжело на сердце.
Какая глупая игра.
Через десять лет… может быть, она и не доживет…
Неизвестно, что ожидает ее завтра. Тибор на фронте, а сама она с какими-то документами на чужое имя завтра утром отправится навстречу неизвестному. Кого интересует пятьдесят четвертый год? Разве знаешь наперед, что будет через неделю? Да проживет ли она еще хоть год? Нет никакой охоты играть в эту игру.
— Ты устала, Агнеш, — заметила Кати. — Ложись спать.
Доктор Ач стал прощаться:
— Итак, уважаемая коллега, до встречи в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году.
Мать тоже ушла. Кати достала из шкафа одеяло, простыню. В половине десятого они выключили свет и открыли окно. Вызвездило, прожектора вдоль и поперек бороздило небо. Агнеш выглянула на улицу. Что сейчас происходит дома? Наверное, все очень напуганы… может быть, думают даже, что меня поймали… или я покончила с собой. Успокоятся ли они, если завтра получат открытку? А Тибор, где он теперь? Смотрит ли он сейчас на звезды? И что будет после войны? Доживет ли она до той поры? Как об этом говорил Тибор?
Боже мой! Рисунки Тибора! Письма Тибора остались в ее столе! Карлсдорфер говорил, будто разрыли ее вещи… На открытках стоит фамилия Тибора и номер его полевой почты — узнают почерк… карикатура и памфлет на Гитлера! Тибор может попасть в беду…
