Меня все больше волновали традиционные лекарства, которыми пользовались Халима-знахарка и бабуля. В моем распоряжении имелась хорошо оснащенная лаборатория, и я решила определить, какова на самом деле польза от таких снадобий. В особенности меня интересовала мазь из жженых голубиных фекалий, которую применяли для лечения порезов и ожогов. И еще имелось множество растений, кустарников, кора и корни, которые Халима и бабуля приносили из леса. Каждый раз, приезжая домой, я собирала несколько образцов.
Некоторые из этих деревенских зелий не имели никакой медицинской ценности. При желтухе знахарка прижигала больному кожу раскаленным на огне ножом. Шесть-семь раз она применяла раскаленный нож — кожа с шипением испускала дым и пар. При сильной мигрени знахарка прикладывала горячий нож к виску или шее — словно боль таилась именно там. Был немалый шанс осложнить дело, особенно потому, что ожоги часто воспалялись.
Некоторые недуги было принято лечить традиционными «иссечениями», но так называемое лечение неизменно оказывалось опаснее самой болезни. Когда ребенок заболевал коклюшем, горло у него раздувалось в большой зоб, и знахарка решала, что нужно его прорезать, чтобы «осушить». Но зоб на самом деле был опухшей железой, и довольно часто ребенок умирал от кровотечения, инфекции и ран.
Одна женщина из нашей деревни родила семь дочерей подряд. Ее муж решил было взять вторую жену, поскольку отчаянно хотел сына. Затем, к радости обоих родителей, восьмым родился мальчик. Но вскоре у него начался коклюш, и знахарка вскрыла ему зоб. Кровотечение не останавливалось, и в итоге мальчик умер. Обезумевший отец обвинил знахарку в том, что она убила его сына, а мать так и не оправилась от душевной травмы.
Но некоторые из растительных лекарств действительно были хороши. Бабуля готовила мазь из куста бирги — для исцеления ран. Я протестировала растение и обнаружила, что оно содержит кутины — натуральные химические вещества, способствующие заживлению. Сушка и сжигание растения превращали его в мелкий порошок: его было легче наносить, и он быстрее проникал в рану.
* * *
Дойдя до последнего года в университете, я была горда тем, что почти достигла осуществления отцовской мечты. Но однажды ранним утром я проснулась от тяжелого топота сапог под окном. Тут же прошел слух, что служба безопасности закрыла общежитие. Никому не разрешалось уходить. Несколько минут я сидела, съежившись, в темноте, до смерти перепуганная, что они собираются насильно увезти нас на джихад. Я поклялась себе, что буду сопротивляться.
У нескольких городских девушек были мобильные телефоны, и им удалось дозвониться до родителей. Они выяснили суть происходящего. В темном общежитии студентки переговаривались шепотом: вспыхнула борьба в моем родном Дарфуре, группа мятежников атаковала аэропорт в Эль-Фашере. Десятки солдат убиты, уничтожены несколько самолетов. Затем нападавшие скрылись в пустыне. Это было расценено как крупная победа дарфурских мятежников, кем бы они ни были.
На улицах Хартума и других крупных городов появились солдаты: Национальный исламский фронт опасался общенационального восстания. В каждом университете разместилась служба безопасности — для предотвращения дальнейших беспорядков. Родители городских девушек убеждали их как можно скорее вернуться домой. Но поскольку всех студентов заперли в общежитиях, было понятно, что сейчас никто никуда не поедет.
— Африканцы, дарфурцы — они пытаются сокрушить арабов! — шептала Далия. — Они убили кучу солдат. Они говорят, что это большая неудача для правительства… Ты можешь в это поверить? Это не юг. Это Дарфур. Это так близко к Хартуму!
— А знаешь — я могу в это поверить, — ответила я. — Ведь я дарфурская — ты не забыла? Я тоже черная африканка.
— Но это не такие люди, как ты, — прошипела Далия. — Я имею в виду, что ты примерная студентка. И не одобряешь того, что они творят.
— Слушай, если так долго топтать черный народ, чего можно ожидать? В их собственной стране! Ожидать, что они будут счастливы? Ожидать, что они будут сидеть сложа руки?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Далия с изумлением смотрела на меня. Нас окружили некоторые другие арабки-горожанки. Они тоже были поражены. Паинька, библиотечная зубрила, идеальная студентка — и вдруг такие речи! Полагаю, мне придала храбрости новость, что мой народ дал отпор.
— Послушайте, это война, — сказала я им. — И она может дойти до Хартума. До Хартума. И если это произойдет, вы думаете, я не стану поддерживать мое племя, мой народ, моих собратьев-африканцев?
— Но мы все друзья, — возразила Далия. — Между нами нет проблем и никогда не было. Разве этого мало?
— Поймите одно, — ответила я. — Вы слишком долго нас топтали. Пытайтесь и дальше закрывать на это глаза, если хотите, но это правда. Вы относитесь к людям хуже, чем к животным, однако и животное в конце концов может огрызнуться и укусить.
Далия и остальные уставились на меня; их удивление обратилось в тревогу. Возможно, они никогда не слыхали таких воинственных речей. Возможно, они, живя своей привилегированной жизнью в шикарных домах с черной прислугой, действительно понятия не имели, что происходит. Но это не было оправданием. Разве они никогда не разговаривали со слугами? Не спрашивали, отчего те так безнадежно бедны? Не спрашивали, что разрушило их счастливую жизнь и вынудило спасаться бегством в Хартум? Не спрашивали, как они оказались гражданами четвертого класса, едва ли лучше животных?
К полудню служба безопасности пошла на попятный. Студентам позволили выйти за пищей и помыться. Многие воспользовались возможностью вернуться домой. В мгновение ока кампус опустел. Остались только деревенские девушки вроде Рании и меня. Дарфурцы наконец раскрыли свои карты и доказали, что они сильны. Интересно, как далеко это зайдет, размышляла я. Пробьются ли они в Хартум, чтобы свергнуть тех, кто украл власть? Вернут ли страдающую нацию к цивилизации и демократии?
* * *
Через две недели после нападения на аэропорт Эль-Фашер жизнь в университете вернулась в более-менее нормальное русло. Приехали арабские студенты, и мы возобновили учебу. До выпускных экзаменов оставалось всего четыре месяца, так что у нас не было времени вновь обращаться к этой теме. Но отношение ко мне Далии и других арабских девушек изменилось, они отдалились от меня. Я не удивлялась. Я показала зубы, выпустила когти. Я больше не была тихой маленькой библиотечной зубрилой. Я была внутренним врагом.
Из Дарфура поступали дальнейшие сообщения о боевых действиях, и новости вселяли тревогу. Армия пошла в контратаку, сжигая и уничтожая целые деревни. Страх неминуемого захвата власти в стране отступал. В СМИ сообщений было мало, но слухи передавались из уст в уста. Рассказывали множество страшных историй. Мы слышали о массовых убийствах целых деревень, о расстрелах невиновных мужчин, женщин и детей. Я все больше беспокоилась за судьбу своей деревни и своей семьи.
Между черными африканцами и арабскими студентами возникла большая напряженность. Прежние доверие и дружба почти полностью исчезли. Время от времени Далия спрашивала меня, есть ли новости о моей семье и все ли в порядке в моей деревне, но другие и словом не выказывали участия.
Незадолго до выпускных экзаменов мне удалось позвонить дяде Ахмеду в Хашму из общедоступной телефонной будки. Он успокоил меня: бои далеко от нашего района и непосредственная опасность моей семье не грозит. Я старалась отрешиться от тревог: нужно было готовиться к экзаменам. Но даже и тогда я знала, что моя мечта стать врачом тщетна. Казалось, война в одно мгновение перечеркнула всё, сведя на нет годы учебы.
Мой научный руководитель на последнем курсе, арабский ученый, пытался меня ободрить. Он сказал, что я иду на высший балл. Я посещала лекции все до единой, и он знал, что у меня все будет в порядке. Сокурсники, пропускавшие лекции, привыкли полагаться на то, что могут списать их у меня.
