Три недели финальных экзаменов, следовавших один за другим, были адом. К концу я была совершенно измотана, но не сомневалась, что сдала хорошо. Оставался только устный экзамен — виве.
Виве — нечто вроде интервью один на один, и я знала, что от нее зависит, получу ли я высшую оценку. Представ перед моим руководителем и приглашенным экзаменатором, я была уверена, что они поддержат меня веской рекомендацией. Экзаменатор задал несколько вопросов, на которые я легко ответила. Затем он повернулся к моему руководителю и спросил, все ли лекции я посещала. На мгновение мой руководитель замешкался, бросил на меня быстрый взгляд и ответил:
— Боюсь, что это единственная область, где студентка не отличилась. По правде говоря, она много раз пропускала занятия. Как ее руководитель, я изучил этот вопрос и выяснил, что это касается всех лекций.
Я стояла как громом пораженная, отказываясь верить своим ушам. Всего лишь месяц назад мой руководитель поздравил меня с отличной посещаемостью и призвал стараться изо всех сил. И вот он с три короба наврал экзаменатору. Тот пристально смотрел на меня, но я поняла, что не дождусь ничего, кроме презрительной усмешки.
— Профессия врача — это огромная ответственность, — сказал он. — Собственно, даже не знаю, какая другая специальность может налагать такие серьезные обязательства. Вы учились спасать человеческие жизни. Вы должны убедиться, что владеете своим предметом от и до. Непосещение лекций — серьезное дело.
— Но я… Я посещала, — ответила я, в замешательстве глядя на своего руководителя. — Я посещала. Я ходила на все лекции. Честное слово, я не могу вспомнить ни одной пропущенной…
Я видела, как экзаменатор наклонился к своему столу и что-то набросал на моей виве.
— Ваш долг как врача — не только отстаивать жизнь, — сказал он, не глядя на меня. — Вы также должны быть честной. Спасибо, мисс Башир, ваша виве окончена. Вы свободны.
Я повернулась, чтобы выйти из комнаты. Потянувшись к дверной ручке, я почувствовала, как горячие слезы ярости колют мне глаза. Как только я вышла, друзья обступили меня с расспросами. Рания утерла мне слезы и попыталась успокоить. Ее виве была следующей. По крайней мере, теперь она знала, чего ожидать.
— Твой научный руководитель — трус, — сказала Рания, ободряюще обнимая меня. — Трус и лжец. Ни у кого нет лучшей посещаемости, чем у тебя. Все это знают. Ты понимаешь, в чем дело? Это их способ позаботиться о том, чтобы ты не получила высшую оценку. Экзаменатора назначило правительство, а твой руководитель боится его, вот и все.
Некоторые студенты согласились с ней. Восстание дарфурцев охватило всю страну — так как можно было позволить мне, дарфурке, стать одной из лучших студентов года? В моей виве я была отмечена как лгунья и прогульщица — вот как они меня в переплет взяли. В конце концов я все-таки закончила университет, но со средней оценкой. Неудивительно: это было предсказуемо, но я по-прежнему чувствовала себя обманутой и преданной, словно система и страна ополчились против меня лично.
Вопреки тому, о чем я так часто мечтала — получить медицинскую степень в сиянии счастья и славы, — всё вышло печально и безнадежно. Мои родители даже не приехали на выпускной вечер. Сама я тоже не пошла и отправилась домой в тот же день, как узнала результаты. Мало кому мне хотелось сказать «прости». Прощание с Ранией вышло очень эмоциональным, с Далией — довольно теплым. Но по-настоящему я думала лишь о том, чтобы добраться до дома и убедиться, что там все в порядке. Для меня это было самым важным.
Вместе с дюжиной других студентов из Дарфура — загава, фур и прочими — я поездом отправилась обратно в Хашму.
Со мной поехал и Ахмед, студент и дарфурский политический активист. Мы всю дорогу проговорили о том, как боимся за наши деревни и наши семьи. Страх, словно едкая кислота, разъедал нас. Мы безостановочно обсуждали войну и борьбу, гадали, кто же победит. Каждый из нас молился, чтобы в его деревне не было боев.
Мы все надеялись на лучшее, в душе боясь самого худшего.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я молила Бога защитить мою семью и охранить ее от войны. Возвращаясь тем же путем, который впервые проделала около шести лет назад с отцом, я размышляла о том, как все изменилось. Тогда моя душа была исполнена ярких надежд и мечтаний о будущем. Теперь она была полна темных опасений и страха.
Перед отъездом я позвонила дяде Ахмеду и попросила передать отцу, чтобы тот встретил меня. Прибыв в Хашму, я обшарила глазами переполненную платформу и вдруг заметила в толпе характерную фигуру. Я рванулась, оставив на платформе свой зеленый металлический сундучок, и бросилась в объятия отца. Слава богу! Слава богу! По крайней мере, с отцом все было в порядке и, судя по его виду, в деревне тоже.
Мы, наверное, целую вечность стояли обнявшись. Затем отец отодвинул меня на расстояние вытянутой руки и взглянул мне в лицо. Я так сильно трудилась, чтобы осуществить мечту, которой он поделился со мной, когда я была совсем маленькой. И вот шестнадцать лет спустя я сделала это — достигла невозможного. Я вернулась к нему как Халима Башир, доктор медицины. Но так ли это было важно, как казалось тогда? Имело ли это какое-либо значение? Стоило ли вообще стараться?
Я искала в лице отца какой-то знак, что все остается в силе, что мои достижения еще чего-то стоят в этой обезумевшей стране, разрывающей на части саму себя. И то, что я увидела, заставило меня покраснеть; теплый прилив счастья захлестнул меня. У отца в глазах стояли слезы. Слезы счастья и гордости. Казалось, он совершенно потерял дар речи. Но это не имело значения. Слова больше не были нужны. Его взгляд говорил сам за себя.
Отец перекинул мой сундучок через плечо и кивнул в сторону машины. Мы вышли с вокзала, и я огляделась. Город казался каким-то другим. Но отчего? Не наблюдалось никаких явных признаков войны — ни солдат на улице, ни грохота танков, ни самолетов над головой. Затем я осознала, в чем дело: напряженная тишина. Люди торопливо пробегали мимо — головы опущены, взгляды скрытные и недоверчивые.
Как только мы уединились в лендровере, я спросила отца, всё ли хорошо с домашними.
Он скупо улыбнулся, не сводя глаз с оживленной дороги.
— Не волнуйся, Ратиби, все в порядке. Мо и шальной Омер помогают мне со скотом. Мама хлопочет по дому. Бабушка хворала, но ей уже лучше. Малышка Асия учится в средней школе, хотя она далеко не так одарена, как ты.
— Значит, беспорядков не было?
— Нет. В нашей местности — ничего подобного.
— Но мы наслышаны обо всех этих ужасах: разбомбленные деревни, сгоревшие дома, убитые люди…
— Не у нас. По сути дела, ты вообще вряд ли заметишь, что идет война…
Я чувствовала громадное облегчение. Эта страшная война не коснулась нашей деревни. Я возвращалась домой настоящим врачом, и возможно, возвращение окажется счастливым. Когда мы ехали по саванне, я глядела в окно и действительно не видела ничего похожего на те ужасы, о которых мы были наслышаны. Ни дыма вдали, ни горящих деревень, ни длинных очередей беженцев, ни тел, гниющих на солнце.
Я велела себе расслабиться, оставить страхи позади. Какое-то время мы с отцом говорили о моем дипломе. Я рассказала ему о трусливом руководителе и о том, как меня обманули с виве.
— Но пройти ты прошла, — улыбнулся он.
Однако разговор постоянно возвращался к войне. Это затмевало все. По словам отца, боевые действия сегодня были сосредоточены вокруг Аль-Фашира и Западного Дарфура. Нашей части провинции это еще не коснулось.
— Когда наши напали на арабские войска, они показали себя молодцами, — сказал отец. — Но потом ситуация круто изменилась, и наши сильно пострадали.
Меня очень удивило, что он именует дарфурских повстанцев «нашими». Даже я не доходила до подобных высказываний в университете. Но отчего бы нам и не называть так тех, кто взялся за оружие, чтобы бороться за наши права? Я внимательно слушала отца.
— Сначала мы их перехитрили. Повстанцы спустились с гор, атаковали и вновь испарились. Они держались на холмах и в долинах, где танки и вертолеты были бесполезны. И знаешь, чем они ответили? Напали на деревни.
