рецензия. Писала женщина.
«Читаешь, не отрываясь! Пишите вы просто, ясно, без суесловия и «красот», стараясь заинтересовать читателя сутью происходящего», — так начиналась рецензия. Рецензент почувствовала, оценила все его лучшие места и находки. Вообще она все поняла и… утверждала, что этого мало, что надо работать и работать, а главное, не спешить, ведь он еще совсем молодой.
Эта «хорошая» рецензия опечалила его гораздо больше первого плохого ответа. Там ладно. Там то ли дурак, то ли подлец. Здесь же была умная, тонко чувствующая. А получалось, оба заодно. Много ли в их журналах такого, что можно «читать», не отрываясь? Очень мало. И даже совсем почти нет. И еще его молодость. Успокоить хотят, что все впереди, мол, успеешь наверстать. Ложь себе и ему! Лев Толстой «Детство» написал в двадцать четыре. Так ведь разве приходилось ему в нежном возрасте от страха кусать мать, ломая ногти, рыть под собой землю? До зрелых почти лет окруженный дядьками и мамзелями, и то он к двадцати четырем не удержался и написал о детстве, как о чем-то необычайном. Вадим уже в десять лет понимал значение своих переживаний. Потом забыл, но ведь вспомнил!!!
Доконали его в местном журнале, куда он тоже послал одну из копий.
Вызвали открыткой. Редактор встретил улыбками, сказал, что представлял Вадима иначе, во всяком случае, не предполагал, что у него вполне интеллигентная внешность.
Он долго улыбался, расспрашивал Вадима о его жизни. Наконец сплел перед подбородком пальцы, оперся на них, задумался.
— Пишешь ты хорошо. Не профессионально, конечно, но техника не самое главное. Главное мысль, наблюдательность. И здесь у тебя бывает удивительно…
Он распустил пальцы, театрально развел руками.
— И все-таки… печатать тебя никто не будет! Даже в капле воды отражается солнце. Как же в твоей повести не отразилось ничего хорошего? У тебя один цвет — черный. Конечно, ты пишешь о тяжелых военных и послевоенных временах. Конечно, тогда плохо было с едой, жильем, одеждой. Но разве не должна духовная жизнь возвышаться над материальной?
Вадим про духовную жизнь слышал в первый раз, ничего не понял и только плечами пожал. Редактор снова развел руками и засмеялся с чувством превосходства.
— Хотя бы наше восстановленное хозяйство. Сколько сил духовных, не говоря о материальных и физических, было потрачено. Понимаешь, ведь все было. Энтузиазм, самоотверженность, дружба. У тебя же только черное. Это невероятно. Это невозможно. Даже у Достоевского, которого я, кстати, не люблю, так не бывает.
Вадим кое-что начал понимать.
— Я пишу про обыкновенных. С героями не был знаком, — сказал он.
— Да? — редактор остановил на нем неподвижный взгляд и продолжал шепотом: — Но одно уродливое не материал для художественного творчества. Твоя повесть даже не знаю для кого… Для членов правительства, может быть?.. Посмотрите, мол, что делается. Как молодежь испорчена. Милицию бы на них, общественность…
Но у правительства нет денег. Только с самым злостным оно борется, а дойти до каждого пока не может.
— Почему вы обыкновенное называете уродливым?
Редактор печально покачал головой.
— Это уродливое. Это есть уродливое…
Что он там еще говорил? Что-то говорил. И довольно долго, воодушевившись. Вадим ждал только минуты, когда можно будет уйти.
Из редакции он выскочил как из парной: воздуха, воздуха!
Он был оскорблен. Он смеялся. Родине нужны герои! А если ты не герой, то можешь заткнуться и никто о тебе знать не должен.
«Все! Хватит с меня, — твердил он. — Да, второй раз захотел сделать доброе дело, а они за это бьют. Все, хватит!»
Он пересек городской центр, спустился к Дону, на катере переправился на противоположную сторону. Был конец августа, купальный сезон кончился, на городском пляже было пусто. Он сел на песок, успокоился, задумался. Все как-то вытянулось далеко вперед, в будущее. Ответы — там! А пока надо жить. И как жить — совершенно непонятно.
Какой-то звон мешал ему думать. Он глянул вокруг. Неподалеку от берега держалась на якоре баржа. На корме баржи стоял большой деревянный ящик с дверью из фанеры, с двумя окошками, завешенными белыми, из марли, занавесками. Вокруг домика-ящика бегала небольшая рыжая собака и азартно, непрерывно гавкала, занавески в окошках шевелились, оттуда показывались детские головы, одна белая, две темных. Дети визжали от удовольствия, собака азартно лаяла, и Вадим поразился. Ведь это жизнь! Он, сидящий на берегу со своей печалью, — жизнь. И дети, живущие на барже в домике-ящике, играющие с собакой, — тоже жизнь.
Вадим засмеялся. Удивительная штука жизнь! Вот и ответ. Уродливая, уродливое… Занавески из марли — уродливое? Может быть. Хотя скорее убогое. Но детям нет до этого дела, они играют с собакой и, прячась за этими самыми занавесками, визжат от удовольствия. И его, Вадима, только что хотели убить, а он жив, а он ни одному слову того чужака не поверил. И из этого (что не поверил) обязательно что-то должно получиться.
* * *
Ему надо было ехать на завод и работать во второй смене. Вместо этого он отправился искать старого друга Волчка.
Волчок в начале лета бросил ларек вторсырья и шабашничал. Всюду люди строились. Он сделал штукатурку в одном доме, в другом — и пошли люди звать.
Волчок звал и Вадима с собой:
— Брось этот завод! По часам приходи, уходи. Ты каменщик, я штукатур — ты меня кирпичи класть научишь, я тебя стены и потолки гладить. Работу найдем. Во всяком случае с апреля по ноябрь без дела не останемся. И со мной за неделю будешь иметь больше, чем на заводе за месяц.
Волчка Вадим нашел на самой окраине города, еще мало застроенной. Волчок и мужичок Иван, сосед Волчковых, штукатурили в небольшом кирпичном доме. Волчок Вадиму обрадовался.
— Ну, молодец! У нас сегодня расчет. Загудим… Слушай, проем надо заложить кирпичом, а я потом заштукатурю. Переодевайся. Вон штаны старые, рубашка. Иван кирпич поднесет и раствор сделает.
Скоро Вадим работал, рассказывал, откуда идет. Услышав, что, по мнению редактора, писать о красногородских пацанах можно разве что для членов правительства, мол, посмотрите, что делается, надо туда милицию, общественность, Волчок взревел:
— Ах ты гад!
— …Но у правительства, говорит, нет денег. До каждого оно дойти пока не может, борется с самым злостным, — продолжал Вадим.
— Паскуда! И у тебя хватило терпения не врезать ему между глаз чернильницей?.. Милицию, общественность. И все за деньги? Или как понимать? Сначала бесплатно общественность, потом за деньги милицию?.. Говорил я тебе, ничего не получится? Мент твой редактор! Вот если бы ты всех нас в Павликов Морозовых превратил, тогда бы
