— И тебе здоровья, ведун, — ответила ему Ольга. — Рада тебя в Вышгороде видеть. За подношение спасибо, — взяла она из его рук сноп и над головой его подняла. — С праздником, люди добрые! Хлеба вам вдосталь! Закромов полных!
Закричали люди радостно. Служка в барабан свой ударил, и рожки вновь заголосили.
— Ныне здесь, на майдане велю столы накрывать! Слышишь, Милана?
— Слышу, матушка, — отозвалась ключница.
— И чтоб все к вечеру сыты были и пьяны! — добавила Ольга, и это вызвало еще большее одобрение.
— Как закончишь здесь, — обратилась она к Звенемиру, — в горнице ждать тебя буду, как гостя желанного. Вы, — повернулась она к Святославу и Малуше, — поспешайте в терем. Там я вам дары приготовила. А тебе, сынок, нужно примочку на укус наложить. — Вскочили ребятишки и довольные к терему побежали, а княгиня жителям вышгородским поклон отвесила. — Народу моему праздновать! — крикнула громко и прочь пошла.
— Ей-ей, ведун! — Ключница под ноги Звенемиру бросилась. — Через меня перешагивай, да сразу туда и обратно, чтоб на всю челядь харчей хватило!
— Ты мне нужен, Добрый, — шепнула Ольга, мимо проходя. — Я тебя в светелке ждать буду.
А веселье вокруг с новой силой разгорелось.
— Ты когда же вырастешь? Когда головой думать начнешь? — отчитывала Ольга сына.
— Да ладно тебе, мама. Что я такого сделал-то? — сказал Святослав, прижимая к распухшему лбу тряпицу с примочкой.
— Непозволительно, чтоб ведун Перунов через тебя шагал, — бранилась княгиня. — И уж тем более не пристало кагану перед людьми своими в пыли кутыряться.
— Так ведь положено так, чтоб в сытости быть.
— Это холопам да простолюдинам положено, а ты обязан сверху всех быть! Сверху, а не под ногами. Не то так и будут тебя топтать. А голод тебе грозить не должен. Иначе ты никудышный правитель земли своей. Помни это, и чтоб о подобном унижении больше и не мыслил даже. Понял меня?
— Понял, мама, — кивнул Святослав.
— А ты чего? — повернулась она к Малуше. — Или забыла, кто ты по роду своему?
— Ты же меня холопкой сделала, — огрызнулась девчонка, — значит, мне в грязи самое место.
— Глупая, — укорила ее Ольга. — Ты же лишь на время в холопстве. И сама не хуже меня знаешь, что знатную кровь даже в трудное время блюсти надобно. И грязь к таким, как мы с тобой, приставать не должна. Ясно тебе?
— Ясно, — шмыгнула носом Малуша.
— Ну, ладно, — улыбнулась княгиня примирительно. — Иди сюда, я тебя пожалею.
Взглянула на меня сестренка вопросительно. Кивнул я ей, она к Ольге и подошла. Присела княгиня перед ней на корточки, обняла и к себе крепко прижала.
— Вот и будешь ты у нас хорошая девочка. — А сама в щеку Малушу чмокнула да по голове погладила.
Сестренка от таких ласк растаяла. Ручонками шею Ольгину обвила. Мне ее даже жалко стало — растет сиротинушка без отца, без матери, и пожалеть ее некому, а мне все некогда.
— А теперь бегите к Милане, велите ей, чтоб вам новую одежу выдала. Да скажите, пускай из подполья бочку с медом пьяным достанет, — сказала княгиня, поднимаясь.
— Хорошо, мама, — довольный, что на него больше не сердятся, ответил Святослав. — Пошли, Малушка, я тебе в подклети угол покажу, где домовой живет. — И выбежали они из светелки.
— Хотела бы я такую дочку иметь, — вздохнула Ольга.
— Ты понимаешь, что нынче ты приобрела врага? — спросил я ее.
— Звенемир у меня в друзьях никогда не ходил, — отмахнулась княгиня. — Жаден он, но трусоват. Даже когда посады на бунт поднялись, на мою сторону встал. Так что он из моих рук ест и против меня не пойдет. Ты лучше скажи, как боль твоя зубовная?
— В порядке все. Почти не болит.
— Жалко, что я Соломона в Киев отпустила, — подошла ко мне и по щеке ладошкой погладила.
— Я и без Соломона справлюсь, — ответил я.
— Придешь ночью?
— Нет. Ведун со своими в тереме ночевать будет. Не хочу, чтоб он про нас проведал.
— Да брось ты, — отвернулась она, — про нас уже вся Русь гудом гудит.
— Разговоры пустые, — сказал я. — Никто же не видел ничего, а значит, наверняка не знает. А догадки так догадками и останутся. Вон уж слух идет, что, когда к тебе свататься из Коростеня приезжали, ты велела сватов древлянских вместе с ладьей и дарами живьем закопать.
— И неужто этому верят? — рассмеялась Ольга.
— Кто знает, как оно на самом деле было, тот, как и ты, смеется. А кто не знает, тот и поверить может.
— Ох, люди-люди…
Ох, люди-люди…
Отчего же так устроены они, что всяким небылицам скорее поверят, нежели правде? Почему чем глупее ложь, тем проще ей в народе поддержку найти?
Вот сболтнет кто-нибудь чушь, не подумавши. Так, для словца красного. И пойдет брехня по свету гулять от края и до края. Подробностями и вывертами обрастать станет. А через время глядишь — в брехню уже поверили. Чушь несусветная чистой правдой обернулась. И обязательно кто-нибудь найдется, кто утверждать будет, что сам этой брехне свидетелем был. И все. И возражать этой глупости несусветной не смей. Не то заплюют-захаркают. Самого лжецом объявят. Станет брехня под личиной правды Миром править, за собой поведет. А куда завести может?
Ох, люди-люди…
16 августа 949 г.
Весь вчерашний вечер и, почитай, половину ночи в Вышгороде пировали. Песни пели, плясали, веселились в честь скотьего Бога. Он же веселье больше других Богов уважает. Мудрость с радостью под ручку по жизни идут. Оттого Давший Мудрость не только Веды праотцу Богумиру рассказывал, но заодно детей его рожки и дудки мастерить учил, как на них играть объяснял, как лад держать, как слова в ритм складывать. Вот и считали дудари и гусельники его своим Покровителем. На его праздниках особенно старались, чтобы порадовался Велес за учеников.
Удались Спожинки в этом году. И вообще, лето для пахарей было удачным. Когда нужно, дожди шли, когда нужно, ведро стояло. Нивы богато уродили, жито колосом налилось, отчего же не попраздновать? Вот и веселились, пока не попадали.
Только Ольга к общему веселью безучастной осталась. Сказала, что занедужила, и, чуть солнышко село, ушла в светелку свою. Притворила дверь опочивальни, запалила светильник, встала на колени перед постелью, нагнулась и вытащила из-под ложа кипарисовый сундучок, окованный тонкими медными пластинками. Нащупав пальцем шишечку на боковой стенке сундучка, она надавила на потаенную пружинку. В сундучке хрустнуло, звякнуло, и крепкая крышка отвалилась назад.
Здесь, на самом дне, под россыпью жемчужных бус, под грудой каменьев драгоценных и искусных украшений, она прятала простую холщовую котомку. Это все, что осталось у нее от странного рыбака, который верой своей и жалостью к врагам перевернул что-то в душе ее.
