– Что ж, в таком случае, должна сказать, он мне ни капельки не нравится. Для всех нас все обернулось к лучшему, но он не нравится мне все равно. Вообще-то, я думаю, никто не пострадал – вряд ли у Изабеллы разбито сердце. Но что, если бы она в него влюбилась?
– Для начала нам следует предположить, что у Изабеллы имеется сердце, – а тогда она была бы существом совершенно иным; и в таком случае с нею обращались бы совершенно иначе.
– Вы, разумеется, правы, защищая вашего брата.
– А если бы вы защищали своего, вряд ли разочарованье юной госпожи Торп сильно расстроило бы вас. Однако душа ваша разъедена природной чистотою, а посему не поддается хладнокровным увещаньям семейственных пристрастий или жажды мести.
Комплимент спас Кэтрин от горечи. Раз Генри так любезен, Фредерик не может быть непростительно виноват. Кэтрин решила не отвечать Изабелле на письмо и постаралась более о ней не думать.
Глава XXVIII
Вскоре генералу занадобилось на неделю отбыть в Лондон; он оставил Нортэнгер, пылко сожалея, что какая бы то ни было нужда лишает его хотя бы часа, проводимого в обществе юной г-жи Морлэнд, и настойчиво внушая детям, что в его отсутствие их наиважнейшая задача – радение об удобстве и развлеченьях гостьи. Отъезд его стал для Кэтрин первым в жизни поводом убедиться, что иногда потеря есть приобретенье. Нынешнее блаженство их времяпрепровожденья – всякое занятье по велению сердца, всякий смех волен, всякая трапеза проникнута непринужденностью и благодушьем; гуляешь где хочешь и когда хочешь; время, удовольствия и утомленье принадлежат только им одним, – понудило ее совершенно прочувствовать, сколь ограничивало их присутствие генерала, и благодарно принять нынешнее от него избавленье. Подобная непринужденность, подобное счастье заставляли ее с каждым днем все сильнее любить и дом, и его обитателей; и не страшись она вскоре оказаться пред необходимостью покинуть первый и не тревожься, что неравно любима вторыми, счастье ее было бы полным всякую минуту всякого дня; однако теперь уж пошла четвертая неделя ее гостеванья; до приезда генерала наступит пятая, и, возможно, Кэтрин сочтут назойливой, если она пребудет долее. Соображенье это, едва возникая, причиняло ей боль; и, желая избавиться от сего бремени, Кэтрин вскоре вознамерилась поговорить с Элинор немедля, сообщить, что собирается уехать, и рассудить, как следует поступать, в зависимости от манеры ответа.
Понимая, что, оттяни она сие предприятие, в дальнейшем ей окажется затруднительно поднять столь неприятную тему, Кэтрин, вдруг очутившись наедине с Элинор, коя разглагольствовала о чем-то совершенно ином, воспользовалась шансом, дабы известить подругу, что намерена скорейшим образом отбыть. Судя по лицу, Элинор обеспокоилась, о чем затем и сообщила. Она рассчитывала наслаждаться обществом Кэтрин гораздо дольше – была введена в заблужденье (вероятно, собственными желаньями) и полагала, что тою обещан был визит существенно протяженнее – и, естественно, полагает, что, будь господин и госпожа Морлэнд осведомлены о том, сколь счастлива Кэтрин здесь, великодушье не дозволило бы им торопить ее возвращение. Ой, папа́ и мама́ ее вовсе не торопят, объяснилась Кэтрин. Они довольны, коль скоро счастлива дочь. Но отчего же тогда, позволено ли спросить, Кэтрин так спешит уехать? Ну, потому что она слишком долго здесь пробыла.
– Что ж, если ты считаешь, что сие уместно описать так, я не могу удерживать тебя долее. Если ты полагаешь, что сие долго…
– Ах нет, вовсе нет. Ради своего удовольствия я бы пробыла здесь еще столько же.
И тотчас было уговорено, что до той поры об отъезде Кэтрин нельзя и помыслить. Едва столь отрадным манером изничтожили одну причину для волнений, другая оказалась равно подорвана. Доброта и пыл, с коими Элинор умоляла ее остаться, и удовольствие, кое, по видимости, испытал Генри, узнав, что Кэтрин несомненно никуда не поедет, столь сладостно доказали, как высоко ее ценят, что оставили ей лишь ту малую толику беспокойства, без коей неуютно человеческой душе. Кэтрин верила – почти всегда верила, – что Генри любит ее, и всегда – что отец его и сестра любят и даже хотят принять ее в семью; вера эта обращала ее колебания и тревоги в шутливую досаду, не более того.
Генри лишен был возможности подчиниться веленью отца никуда не отлучаться из Нортэнгера и ухаживать за сестрою и гостьей во время поездки генерала в Лондон; занятость его викария в Вудстоне понудила Генри в субботу на пару дней оставить дам. Утрата сия не уподобилась таковой при генерале; отъезд Генри пригасил их веселье, но не нарушил покоя; и девы, уговорившись о занятьях и сблизившись еще более, оказались так довольны своим одиночеством, что в день отъезда Генри засиделись в вечерней столовой до одиннадцати – довольно поздний для аббатства час. Едва они взошли на второй этаж, им помстилось, будто слышно – насколько дозволяла толщина стен, – как к дверям подъезжает экипаж; через мгновенье предположенье сие подтвердилось громким дребезгом колокольчика. После первого удивленья, кое выплеснулось в: «Ох батюшки! Что такое приключилось?» – Элинор тотчас решила, что прибыл ее старший брат, чьи появленья нередко бывали столь неожиданны, хоть и не столь несвоевременны; засим она поспешила его встретить.
Отбыв в свою комнату, Кэтрин постаралась возможно крепче взять себя в руки, дабы продолжить знакомство с капитаном Тилни, и, будучи невысокого мненья о его поступках и питая подозренье, что он пока представлялся джентльменом слишком благородным и посему вряд ли одобряет ее, утешилась тем, что, во всяком случае, обстоятельства их встречи особо никого не ранят. Кэтрин не усомнилась, что он ни словом не обмолвится о юной г-же Торп; в самом деле, такой опасности нет, ибо теперь он наверняка стыдится своей роли в этой истории; если избегать всяких упоминаний о Бате, решила Кэтрин, она способна вести себя крайне любезно. За сими размышленьями летело время; разумеется, ему делает честь то обстоятельство, что Элинор так ему рада и столько желает сообщить, ибо едва ли не полчаса минуло с его приезда, а Элинор до сих пор не пришла.
В эту минуту Кэтрин почудились шаги подруги на галерее, и она прислушалась; тишина. Впрочем, едва уверившись, что воображенье сыграло с нею шутку, Кэтрин подскочила, расслышав, как что-то приближается к двери; кто-то словно касался косяка – и спустя секунду крохотное шевеленье замка доказало, что на него легла рука. При мысли о том, что кто-то подкрадывается так опасливо, Кэтрин слегка задрожала; но, полная решимости не поддаться банальным поводам для тревоги и не дать разыгравшемуся воображенью себя обмануть, она тихонько приблизилась и распахнула дверь. Элинор – лишь Элинор стояла на галерее. Душа Кэтрин, впрочем, успокоилась всего на мгновенье, ибо щеки подруги были бледны, а манера ажитирована до крайности. Элинор явно намеревалась войти, и однако же сие потребовало громадного усилья, а еще большее усилье понадобилось, дабы, войдя, заговорить. Кэтрин, предположив некие треволненья относительно капитана Тилни, могла явить беспокойство лишь безмолвным вниманьем, понудила Элинор присесть, смочила ей виски лавандовой водою и склонилась над подругой с нежной тревогою.
– Милая моя Кэтрин, не нужно… честное слово, не нужно… – таково было первое связное словоизлиянье Элинор. – Я совершенно здорова. Сия доброта убивает меня… это невыносимо… я пришла к тебе с таким порученьем…
– С порученьем! Ко мне!
– Как мне сказать! О, как мне сказать!
В уме Кэтрин промелькнула новая мысль, и, под стать Элинор побелев, она воскликнула:
– Прибыл посланец из Вудстона!
– Нет, ты ошибаешься, – отвечала Элинор, глядя на нее с бесконечным состраданием. – Не из Вудстона. Прибыл мой отец самолично.
Голос Элинор сорвался, и при упоминаньи генерала взор ее обратился в пол. От одного лишь нежданного его возвращенья у Кэтрин замерло сердце, и несколько мгновений она едва ли могла предположить нечто худшее. Она не отвечала; Элинор, старалась взять себя в руки и заговорить твердо, однако не поднимала глаз; вскоре она продолжила:
– Я знаю, ты слишком добра, ты не осудишь меня за ту роль, кою я вынуждена сыграть. Я вовсе не желаю передавать тебе сие посланье. После всего, что недавно было, после всего, о чем мы уговорились – как радовалась я, как была благодарна! – касательно твоего пребыванья здесь – я надеялась, еще долгие-долгие недели, – как мне сказать, что доброта твоя принята не будет… и что за наслажденье, дарованное нам твоим обществом, мы отплатим… Но слова бегут меня. Милая моя Кэтрин, нам надлежит расстаться. Мой отец вспомнил некое обещанье, из-за коего все семейство наше отбывает в понедельник. На две недели мы уезжаем к лорду Лонгтауну, что проживает подле Херефорда. Объяснить или извиниться равно невозможно. Я не стану и пытаться.
