– Нет, Элинор, если тебе не дозволено получать от меня письма, мне, конечно, лучше не писать. Разумеется, я благополучно доберусь домой – в сем нет сомнений.
Элинор промолвила только:
– Меня не удивляют твои чувства. Я не стану досаждать тебе. Вдали от тебя я доверюсь доброте твоего сердца.
Но сей реплики, сопровождаемой печальным взглядом, хватило, дабы мгновенно растопить гордость Кэтрин, и последняя тотчас отвечала:
– Ах, Элинор, ну конечно, я тебе напишу.
И еще один вопрос юная г-жа Тилни желала уладить, хотя заговорить отчасти смущалась. Ей пришло в голову, что после столь долгого отсутствия дома Кэтрин, вероятно, не располагает средствами, потребными на путешествие; и когда Элинор предположила сие, кротчайшим манером предлагая вспомоществованье, выяснилось, что именно так дело и обстоит. До сей минуты Кэтрин об этом и не задумывалась, но, исследовав содержимое кошелька, обнаружила, что, если б не доброта подруги, была бы вышвырнута из дома без денег, необходимых для возвращенья домой; и поскольку затрудненье, в коем Кэтрин тем самым очутилась бы, захватило мысли обеих, до расставанья девы едва ли обменялись хоть словом. Времени, впрочем, не оставалось вовсе. Вскоре объявили, что экипаж готов, Кэтрин тотчас поднялась, и долгое нежное объятье заменило слова при прощании; когда же подруги ступили в вестибюль, Кэтрин, не в силах покинуть дом, не помянув того, чье имя до сей поры ни единожды не промолвили обе, на миг замялась и дрожащими губами еле пробормотала, что «просит передать добрый привет ее отсутствующему другу». Но сие приближенье к его имени положило конец всем попыткам сдержать чувства; и, по возможности закрывая лицо платком, она ринулась к дверям, нырнула в экипаж и через мгновенье уже катила прочь.
Глава XXIX
Кэтрин так измучилась, что была не в силах бояться. Само путешествие ужасов не таило; и она пустилась в дорогу, не страшась продолжительности ее и не сознавая одинокости. Откинувшись на спинку в уголке экипажа, извергая потоки слез, она удалилась от стен аббатства на несколько миль, прежде чем подняла голову; и наивысочайший склон парка почти скрылся с глаз, не успела Кэтрин найти в себе силы обратить к нему взор. К несчастью, той же дорогою, коей дева ехала ныне, всего лишь десять дней назад она так весело катила в Вудстон и обратно; и на протяженьи четырнадцати миль малейшая горечь жестоко обострялась созерцаньем всего, что она впервые узрела в столь ином настроении. Всякая миля, что приближала ее к Вудстону, усугубляла страданья; и когда она миновала поворот, отделенный от Вудстона пятью милями, и подумала о Генри, кто так близко и так погружен в неведенье, горе ее и ажитация стали непереносимы.
День, проведенный в Вудстоне, был одним из счастливейших в ее жизни. В Вудстоне генерал прибегал тогда к таким выраженьям касательно нее и Генри, разглагольствовал таким манером и так смотрел, что Кэтрин совершенно уверилась: он поистине желает их брака. Да, всего лишь десять дней назад он ободрял ее подчеркнутым расположеньем – даже смущал ее чрезмерно многозначительными намеками! А теперь – что сделала она или чего не сделала, чем заслужила такую перемену?
Единственная нанесенная ему обида, в коей Кэтрин могла себя винить, обладала такой природою, что едва ли могла стать ему известна. Лишь Генри и ее собственная душа были свидетелями возмутительных подозрений, каковые Кэтрин столь праздно питала; и она не сомневалась, что и тот, и другая тайну сохранят. По крайней мере, Генри не мог предать ее умышленно. Если посредством некоего странного невезенья отец его разузнал, о чем посмела думать Кэтрин и что искать, проведал о ее огульных фантазиях и оскорбительных исследованьях, никакой его афронт не понудил бы ее удивляться. Если он знает, что она полагала его душегубом, неудивительно, что он хладнокровно отказал ей от дома. Впрочем, полагала юная дева, не в его власти сие оправданье его поведенья, столь для нее мучительное.
Сколь ни тревожны были ее догадки по сему поводу, не о генерале в основном рассуждала она. Иная, более насущная мысль захватила ее, беспокойство могущественнее и жарче. Что подумает Генри, что почувствует, как посмотрит, возвратившись завтра в Нортэнгери узнав, что Кэтрин уехала, – вот вопрос, что мощью и занятностью преобладал над всеми прочими, не уходил ни на миг, то раздражая, то утешая; порою Кэтрин мнился ужас невозмутимого смиренья, порою же – сладчайшая уверенность в сожаленьях и возмущении Генри. Разумеется, он не посмеет заговорить с генералом; но с Элинор – чего только он не скажет о ней Элинор?
В сем нескончаемом потоке сомнений и вопросов, на всяком из коих рассудок обретал разве что секундное отдохновенье, миновали часы, и поездка продвигалась существенно быстрее, нежели Кэтрин рассчитывала. Неотступное бурленье мыслей, не дозволявшее ей заметить то, что представало взору по удаленьи от окрестностей Вудстона, не давало и следить за продвиженьем экипажа; и хотя ни единый предмет на пути не привлекал ее взора ни на миг, путешествие вовсе не помстилось ей скучным. От сей опасности ее равно хранило иное – Кэтрин вовсе не жаждала завершенья вояжа; ибо подобным манером возвратиться в Фуллертон значило почти отравить радость встречи с теми, кого она любила, даже после такой отлучки – отлучки в одиннадцать недель. Что сказать, дабы не унизить себя и не ранить близких, не усугубить свое горе признаньем в таковом, не разжечь бессмысленное негодованье и, быть может, пред неразборчивой враждебностью не замарать виною невиновных? Ей никогда не отдать должного достоинствам Генрии Элинор; сие Кэтрин сознавала так остро, что не изъяснила бы словами; и сердце ее разорвется, если из-за их отца к ним будут питать неприязнь и станут думать о них дурно.
С подобными чувствами она более страшилась, нежели жаждала узреть знаменитый шпиль[36], кой известит ее, что до дома осталось двадцать миль. Отбывая из Нортэнгера, она знала, что пункт ее назначенья – Солсбери; но после первой же станции названьями тех мест, что приведут ее туда, была обязана станционным смотрителям – столь малое представленье имела она о своем маршруте. Впрочем, в пути ее ничто не огорчило и не напугало. Юность ее, воспитанность и щедрая плата снискивали ей все вниманье, какое бывает потребно такой путешественнице; останавливаясь только ради смены лошадей, она без тревог и происшествий ехала часов одиннадцать и в седьмом часу вечера очутилась на окраине Фуллертона.
Героиня, что по завершеньи своей героической карьеры возвращается в родное селенье, облеченная торжеством восстановленной репутации и графским достоинством, – а за нею длинная вереница благородных родственников в фаэтонах и три фрейлины в запряженной четверкою карете, – сие событье, на коем с наслаждением задержится перо сочинителя; оно достойно украшает всякий финал, и автору причитается доля славы, кою оный автор дарует столь щедро. Мое же повествованье отличается от подобного немало; мою героиню я привожу домой в одиночестве и позоре; и блаженное ликованье не подтолкнет меня к живописанью подробностей. Героиня в наемной почтовой карете – удар по чувствам, какого не перенесут никакие поползновенья к величию или патетике. Посему стремительно промчит форейтор юную деву по деревне под взорами толп воскресных зевак, и поспешно выскочит она из кареты.
Но сколь ни терзаема пребывала душа Кэтрин, таким манером приближавшейся к пасторату, и сколь ни унизительно повествовать о сем ее биографу, тем, к кому устремлялась юная дева, предстояла радость необычайного сорта – появленье, во-первых, кареты, во-вторых же – путешественницы. Кареты путников – редкое зрелище в Фуллертоне, а посему все семейство тотчас столпилось у окна; остановка экипажа у ворот – удовольствие, способное оживить всякий взор и заполонить всякую фантазию; удовольствие весьма неожиданное для всех, кроме двух младших детей, мальчика и девочки шести и четырех лет, кои во всяком транспортном средстве ожидали узреть брата или сестру. Счастлив тот взор, что первым узнал Кэтрин! Счастлив голос, что огласил открытье! Но принадлежит ли сие счастье законно Джорджу или же Хэрриет – сего мы никогда не узнаем наверняка.
Отец, матушка, Сара, Джордж и Хэрриет, что столпились в дверях, дабы с нежным пылом встретить Кэтрин, – зрелище, пробудившее лучшие чувства в ее сердце; и в объятьях каждого, что последовали, едва она вышла из кареты, юная дева обрела умиротворенье, превосходившее самые смелые ее ожиданья. Ее окружили, ее ласкают – она даже счастлива! Всё ненадолго потонуло в упоении семейной любви, и поначалу радость встречи лишила семейство времени, потребного кроткому любопытству; затем все расселись за чаем, кой г-жа Морлэнд поторопила в утешенье бедной страннице, вскоре отметив ее бледность и изнуренье, и лишь тогда к юной деве обратились с расспросами, кои нуждались во внятном ответе.
