– Ты, царь, чрезмерно возгордился легкими успехами под Казанью, коли дерзаешь идти воевать, не уничтожив в тылу своем опасного врага, – твердили они в один голос. – Гляди, как бы твоя алчность не навлекла на тебя большую беду. Прежде чем идти воевать Ливонию, надо покорить Крым и, довершив начатое под стенами Казани, до конца уничтожить татарское разбойничье гнездо!
Для Анастасии эти намерения были как нож острый. Она знала: в Ливонский поход царь отправит своих воевод (Курбского, Шуйского, Басманова, Данилу Адашева), а в далекий Крым сам поведет войско, как водил на Казань. Опять расставаться с ним? Опять ночей не спать в страхе за него – и, значит, за себя и детей? Князь-то Старицкий небось по обычаю своему занеможет, отсидится за мамушкиным подолом… Всю силу своей любви и влияния на мужа Анастасия употребила для того, чтобы втихомолку куковать по ночам: нельзя, неразумно тащиться в Дикую степь! Слишком сильный противник – крымчаки. Ничего эта война не даст Руси, кроме лишней траты сил и расхода человеческих жизней! Для Анастасии, конечно, имела значение только одна-разъединственная жизнь – ее мужа…
Порою царице становилось жаль государя. Он был мастером быстрых, порою мгновенных решений, но там, где требовалось долго взвешивать за и против, невольно уподоблялся остановившемуся маятнику, не знающему, в которую сторону качнуться, – вправо или влево. В палатах жены Иван Васильевич был уверен в своей правоте: надо идти на Ливонию! Но стоило поговорить с «избранными», как ореол покорителя злокозненного крымского хана начинал грезиться ему, да так явственно, что блеск его застил глаза.
Строго говоря, это была не столько борьба Ивана Васильевича с самим собой, сколько скрытная, темная, ожесточенная борьба царицы и «избранных» за душу государя.
В эти дни колебаний и метаний к Анастасии Романовне явилась неожиданная гостья.
* * *
Привела ее с собой княгиня Юлиания. Вокруг нее вечно вилось множество чернорясниц, и когда Анастасия увидела в своей светлице Юлианию рядом с высокой худощавой женщиной, одетой в черное, то решила, что ее невестка привела очередную монашенку. Известно ведь, сколь искусны в вышивании монастырские затворницы. Анастасия всегда радовалась случаю поговорить с ними и узнать что-то новое о глади или вышиванье высоким швом, сканью, звездками, в петлю, в кружки, в цепки, в вязь, в клопец – и прочих таких же премудростях. Однако вскоре она разглядела, что незнакомка облачена не в монашеское, а во вдовье одеяние – пусть и очень скромное, однако из самого лучшего и дорогого сукна, как у знатной боярыни, вдобавок расшитое гагатом и черным бисером, среди которого скромно проблескивали серебряные нити такой тончайшей вышивки, что летник казался слегка подернутым инеем.
Залюбовавшись редким мастерством, с которым была исполнена вышивка, Анастасия не сразу взглянула в лицо гостьи, а когда поглядела, то очень удивилась: черные глаза женщины почему-то заплыли слезами. А, так это челобитчица!
– Не кручинься, милая сударыня, – ласково сказала Анастасия. – Скажи мне твою беду, а уж я погляжу, нельзя ли помочь.
– Матушка-царица… – пробормотала женщина, а потом, всхлипнув, вдруг оглянулась, как бы проверяя, не подслушивает ли кто, и выдохнула едва слышно: – Стася! Ты меня не узнаешь?
– Магдалена? Маша?!
У Анастасии тоже высекло на миг слезы, но она тотчас сморгнула их досадливо и уставилась на бывшую подружку. Магдалена попыталась было пасть к ногам, однако царица удержала ее, и обе так и замерли, не сводя глаз друг с друга. Анастасии почудилось, будто они с Магдаленой, как придирчивые дьяки, наводят счет урону, который причинен хозяйству и имуществу неким стихийным бедствием. Вот крышу слегка потрепало, окошки повыбило да покосилась дверь. Ну и обмело замазку со стен, и пол просел… Плохи дела!
У Магдалены жгуче-черные очи окружены темнеющими, провалившимися подглазьями, что придает ей не то весьма печальный, не то осуждающий вид. Нос на похудевшем лице чудится слишком большим, щеки запали. Кожа приняла желтоватый оттенок. Но по-прежнему нарядны длинные ресницы, по-прежнему свежи губы… что такое? Анастасия не поверила своим глазам: губы-то у Магдалены напомажены! Пусть и самую чуточку, а тронуты алым! И сразу так остро, так пряно вспомнилась их последняя встреча, их спор над уборным ларцом Насти Захарьиной, что царица снова вздрогнула от непрошеных слез.
Словно прочитав ее мысли, бывшая подруга смущенно улыбнулась:
– О, время всех нас учит, всех…
И опять наступило неловкое, молчаливое взаимное созерцание. Теперь черные глаза Магдалены бегали по лицу Анастасии, и та невольно вздрагивала, будто эти взгляды были осязаемы и даже имели мохнатые щекочущие лапки, в точности как у бабочек.
Что видит Магдалена? Ну, морщинок вокруг глаз у царицы не меньше затаилось, и печальные складочки протянулись к губам, зато щеки не приросли к костям, а приятно полны и свежи, радуют взор. Анастасия порадовалась, что убрус на ней нынче из самого тонкого белого шелка и не скреплен под подбородком, а, сдерживаемый кокошником с жемчужной пронизью, развевается за плечами, оставляя открытыми тяжелые драгоценные серьги и главное – шею. Она чрезвычайно бела, нежна, без единой морщинки. У Магдалены под подбородком черный убрус заколот рубиновой булавкой, однако шея ее небось столь же морщиниста и желта, как лицо!
– Ах, как же прекрасна ты, государыня! – тихо, восхищенно проговорила вдруг Магдалена, вновь угадав, о чем думает царица. – Свежа, что цветок на заре. Словно только вчера…
Она глубоко вздохнула, не договорив, и перед глазами Анастасии пронеслись в единый миг одиннадцать лет, минувшие с их последней встречи. Свадьба, рождения и смерти детей, войны, тревога за мужа, отравляющая душу ненависть к его недругам, среди которых…
Она мгновенно подобралась. Магдалена – полюбовница Адашева, выданная им за управляющего только для сокрытия греха. Дети ее – наверняка дети Адашева, все они по-прежнему живут в его доме. Зачем старинная подружка вдруг заявилась по истечении стольких лет? Неужели по наущению Алексея Федоровича? Но что ему надобно? Ведь он настолько влиятелен, что может исполнить любую просьбу любого человека, даже не взывая к царской власти. Тем более – к власти царицы, которая по сравнению с его воздействием на дела государственные не столь уж велика! Или… или Адашев с Сильвестром и прочими «избранными» признали наконец силу влияния Анастасии на государя и заслали Магдалену просить мировую? Уговаривать, чтобы царица склонила мужа к походу на Крым?
Эта мысль враз обрадовала ее и огорчила. Приятно было бы, начни советники царя наконец-то с ней считаться. Но лучше бы Магдалена появилась просто так, оттого лишь, что все эти годы думала о ней, не забывала, огорчалась, что жизнь бесповоротно разлучила бывших задушевных подружек! Жаль, жаль… Ведь Анастасия ничем не сможет ей помочь. Она убеждена, что общество Адашева вредно и даже пагубно для духовного здоровья ее мужа-государя, и если враги протянули ей руку для заключения мира, она никогда не протянет в ответ свою, ибо не верит в их миролюбивые намерения.
