Лодька спохватился:
— Лев Семенович, я вас поздравляю! И Бориса Лукича…
— Спасибо, передам… А за сим честь имею откланяться…
— А чай! — заволновалась мама. — Как же вы… Опять бегом…
— Спешу на пункт междугородней связи. Телефонный разговор с… балтийскими абонентами. Заказ на восемнадцать часов московского времени, боюсь опоздать…
Он ушел, а Лодька улегся поверх одеяла с «птичьей книгой». На титульном листе с фотографией взлетающих лебедей было размашисто написано тушью: «Всеволоду Глущенко от авторов. С пожеланием всегда жить с ощущением распахнутых крыльев. Февраль 1951 г.» И стояли витиеватые подписи.
Лодька снова начал перелистывать страницы с фотографиями. И стало казаться, слышится шорох перьев, шелест леса и плеск воды. В общем-то Лодька был городской человек (хотя известно мнение: «Тюмень — столица деревень»), лесной и всякой там озерной жизни почти не знал, в птичьих породах, кроме воробьев, щеглов и синиц, да еще сорок и ворон, не разбирался вовсе. Но сейчас вдруг ощутил запахи и звуки вольной природы…
И все было хорошо, только где-то в глубине царапало ощущение, что его, Лодькин, вопрос о псевдониме Льва Семеновича оказался каким-то… ну, некстати, что ли… Однако чувство это было смутным и несильным, Лодька скоро забыл о нем.
«А за нож-то я так и не сказал спасибо! — вдруг спохватился Лодька. Потом подумал: — А может, и хорошо. А то спросил бы…»
Железные опилки
Да, если идешь на поправку, жизнь становится все приятнее. Скучновато малость, но зато можно бездельничать с полным правом. Мама, правда, намекала, что полезно бы почитать учебники, чтобы не отстать от школьной программы. Лодька, однако, рассудил, что никуда учебники не убегут. И программа тоже…
Одно огорчало: никто из ребят за целую неделю не навестил его. Ну, что касается седьмого «В», то от них и не дождешься. И не очень-то и надо. «Герценская» компания, она вообще к таким «нежностям» не приучена. Стася — с ней понятно. Борька, небось объяснил строго-настрого про инфекцию. Но сам-то он мог бы заглянуть хоть разок. Или по правде так дрожит над своим голосом?
Приходила Капитолина Аркадьевна, осмотрела Лодьку и почему-то покачала головой, хотя он был уже вполне на ногах.
— Вот тебе справка. Особенно не скачи, на улицу не суйся. С ангиной не шутят, может быть осложнение на сердце. Особенно в твоем переходном возрасте. Маме скажешь, что в школу — только с понедельника. Впрочем, я позвоню ей на работу.
Лодька не стал впадать в уныние. Тем более, что Галчуха принесла из училищной библиотеки и дала ему первый том романа «Великий Моурави»: про старинную грузинскую историю, про полководца Георгия Саакадзе и множество всяких приключений. Лодька раньше смотрел про Саакадзе двухсерийное кино (обалдеть!), но понятия не имел, что есть такая вот многотомная эпопея. «Опупея», — выразился бы Борька и сразу заканючил: — Дай почитать…»
«А вот фиг», — мысленно отозвался Лодька, поскольку Борька все не появлялся. А может, он тоже заболел?
Наверно, так и было. Потому что прошло еще три дня, а он все не заглядывал. Но зато в четверг вдруг появились неожиданные гости — Гоголь и Синий.
— Ребята! Проходите! — изумился и возликовал Лодька. Эти двое раньше никогда не бывали у него.
Они стеснительно топтались валенками в дверях.
— Значит, все болеешь, да? — насупленно сказал Гоголь. — Арон говорил, но мы подумали, что, может, уже кончил…
— В общем-то еще не кончил… Температуры нет, но из дома не выпустят до понедельника.
— Жалко, — неуклюже выговорил Синий. — Но тогда конечно. Не придешь…
— Куда?
— В штаб… — Синий глянул из-под растрепанной шапки и, словно спохватившись, стащил ее. — Мы решили, что надо посидеть. Вспомнить в общем…
— Что… вспомнить? — спросил Лодька с непонятным и растущим беспокойством.
— Ну… девятый день же… — произнес Гоголь, глядя на свои валенки с тающим снегом.
— Какой… день? — Лодька по-прежнему ничего не понимал. Кроме одного: что-то случилось
Синий и Гоголь глянули на него разом. И одинаково спросили:
— Ты, что ли ничего не знаешь?
— Чего… не знаю?
Синий зачем-то надел шапку и тихо сказал:
— Ну, в общем… Зина Каблукова умерла…
Слова Маяковского, которые читал в январе о смерти Ленина Матвей Андреевич — «потолок на нас пошел снижаться вороном» — были бы здесь, конечно, слишком сильными. Но все-таки что-то похожее Лодька испытал. Стремительное сплющивание пространства и тяжкий, механический звон в ушах.
Он ничего не стал переспрашивать. Ни восклицать, ни говорить глупые фразы «вот это да», «как же это…», «а почему…» Неотвратимость факта, в который он поверил сразу, делала ненужными всякие слова.
Потом он все же проговорил:
— Нет, ничего я не знал… Взаперти ведь…
— Тогда мы пойдем, — вздохнул Гоголь. — Скажем пацанам, что ты никак…
— Постойте… Арону передайте, чтобы пришел ко мне обязательно. Сегодня же… Скажите, что я уже не заразный…
— Ладно, — кивнул Синий.
— Ага… — сказал Гоголь.
Борька пришел только на следующий день. Около трех часов. Шапкой обмахал от снега валенки:
— Здорово, Лодь! Мне ребята вчера передали, чтоб пришел, но я никак не мог, вечером была репетиция…
Он был румяный с мороза.
— Так и будешь торчать у порога? — сказал Лодька.
Борька сбросил ватник, валенки, прошагал в комнату.
Лодька спросил со скрученной в пружину досадой:
— Раньше-то не мог появиться?
— Ну, я же говорю: была репетиция…
— Я не про вчера, а совсем про раньше… Такое случилось, а я сижу тут, не знаю ничего…
Борька сел верхом на стул, крутнулся.
— Ты про Каблукову, что ли?
Это «про Каблукову» Лодьку резануло горьким удивлением. Он помолчал с растущим комком в горле (будто вернулась ангина). Сказал тихо:
— Я про Зину…
— А чего… — Борька стал смотреть мимо Лодьки, в угол. — Ну да… Я нарочно не стал приходить. Ты же болел. Я подумал: скажу, а у тебя… какое-нибудь осложнение от расстройства. Ты же такой… чувствительный, я же знаю…
Все так же тихо Лодька спросил:
— Борь… с тобой что?
— Что? — сказал он.
Лодька смотрел на Борьку и вспоминал, как Зина у него на дне рожденья пела про собаку и лодку. А еще — как она убеждала его, когда провалился на переэкзаменовке: «Иди, попроси у мамы прощения…» А еще… Да сколько было этих «еще»…
«Вы же были… ну, пусть не друзья, но хорошие же знакомые. Рядом жили столько лет. А сейчас ты…»
Борька быстро глянул на Лодьку и, кажется понял — что он думает.
— Я то при чем? — набыченно выговорил он. — Разве я виноват, что она…
Лодька понял, что Борис не может выговорить слово «умерла». То ли боится, то ли мучительно стесняется. Словно не может заставить себя перешагнуть черту, за которой надо признать: да, существует на свете смерть…
«А вдруг он все это время был тайно влюблен в Зину и теперь не в силах простить, что она ушла?» — мелькнуло у Лодьки. По крайней мере, это Борьку хоть как-то оправдывало. Хотя все равно глупо. И нечестно. Разве она в чем-то виновата?
— У нее это… почему? Из-за ноги?
— Ну да! — вскинулся Борька. — Лечить надо было как следует, а старуха врачам не верила, все какие-то отвары да мази делала… баба-яговские…
— А где… похоронили?
— На Текутьевском, конечно, где еще…
— Ты был там?
— Конечно… Пёхом туда и обратно, такая даль…
Не такая уж даль была Текутьевское кладбище. Его старые деревья синели в конце улицы Герцена, как таинственный лес. Зимой по утрам из-за них нехотя выползало багровое заспанное солнце. Лодька за всю свою жизнь на том кладбище не бывал, смотрел на него из уличного отдаления, как на какой-то иной мир. Вроде, как на Луну, которая вроде бы вот она, однако не доберешься… Хотя, если прикинуть, дорога была совсем не длинная: мимо городского сада, мимо стадиона, потом по краю площади, за ней еще несколько кварталов, ну и… там… Просто до сих пор Лодьке нечего там было делать.
«Надо бы сходить на могилу», — подумал Лодька, и сразу стало не по себе. Никогда ни на чьих могилах он не был, никто из близких людей или даже просто его знакомых не умирал. Если попадались на улицах похоронные процессии, Лодька старался не смотреть… Но сейчас было надо. Однако Лодька понимал, что Борька на кладбище не пойдет, а в одиночку ему Зинину могилу не найти. Да и разве решишься в одиночку-то… Видимо, придется с кем-то из ребят…
(Он побывал на могиле у Зины лишь в сентябре, когда вдруг собрались туда Лешка Григорьев, Синий, Гоголь, Сидоркин и Фонарик. «Давайте навестим, а то больше чем полгода прошло. Севкин пойдешь? Ты ведь не был…» Ничего особенного он там не испытал. Не ощущалось никакой связи между живой Зиной, как он ее помнил, и травянистым холмиком, на котором косо торчал красный дощатый обелиск с колючей жестяной звездой…)
