Это «ладно» усилилось многократно, когда Лодька вечером услышал от Стаси, что она тоже будет на концерте.
Зимние размолвки у Лодьки с Борькой забылись, ощущение жизни было весеннее, с ожиданием близких каникул. Отчего бы не послушать, как альт Аронский поет на «дворцовой» сцене и не наградить его дружескими аплодисментами! Особенно, если Стася будет рядом…
Стася была не рядом. Но недалеко. Сидела чуть впереди с какими-то незнакомыми девчонками. Иногда быстро оглядывалась и улыбалась, и Лодька улыбался — словно у него и у Стаси было что-то неведомое другим.
После «Нахимовцев» Борька спел «Каховку», а потом, «на бис», «Одинокую гармонь». И, похоже, не прочь был петь и дальше, но, кажется ему шепнули из-за кулис, что пора и честь знать.
Следующим номером объявили «Классический вальс». Кое-где в зрительских рядах послышалось недовольное «у-у». Лодька тогда еще не знал, что «Классический вальс» вставлялся в каждый концерт и постоянным зрителям порядком надоел.
Лодьке танец понравился. Худая гибкая девчонка (класса из девятого) в белой балетной юбочке и каких-то перьях носилась по сцене под красивую музыку, изгибалась, кружилась волнообразно вскидывала руки. И наконец замерла, уронив голову на локти. Ей вежливо поаплодировали.
После этого мальчишки из младших классов танцевали «Чапаевцев». Бодро прыгали на палках с лошадиными головами, махали деревянными саблями, топали по доскам твердыми сапожками…
Взрослый тонколицый парень с круто изогнутыми бровями (звали его Кирилл, а фамилию Лодька не разобрал) прочитал рассказ Марка Твена «Как я учился ездить на велосипеде». С такими интонациями, с такой мимикой, что все в зале буквально помирали от смеха. И Лодька…
Затем две девочки в длинных блестящих платьях трогательно исполнили грузинскую песню «Светлячок», заикающийся от волненья первоклассник прочитал стихи «Мамы всякие нужны», квартет балалаечников сыграл «Светит месяц…» и «Ох, полным полна коробушка…», а девочка лет десяти, в школьном белом фартучке, красном галстуке и серебряном кокошнике под эти же балалайки тонко и очень чувствительно спела «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…» У Лодька стало тепло в груди, и он даже слегка заскучал по дому, потому что эта песня была самая любимая у мамы. Мама пела ее, когда просили собравшиеся у праздничного стола гости (правда, такого не было уже давно), а иногда, в грустные минуты, напевала совсем тихонько, для себя…
Лодька от души похлопал девочке и балалаечникам. А жизнерадостная семиклассница Катя Семейкина (из Стасиной школы) объявила новое выступление:
— Сейчас вы увидите чудеса человеческого ума и памяти. Ученик второго класса «бэ» начальной школы номер девятнадцать Лёнчик Арцеулов продемонстрирует вам опыты с большими числами. Давайте позовем Лёнчика на сцену! — И захлопала. И остальные шумно захлопали (отчего не постараться ради опытов с большими числами, не на уроке ведь!).
И второклассник Лёнчик Арцеулов, споткнувшись на ровной половице, вышел на середину сцены. Под яркие лампы.
Это был щуплый пацаненок с аккуратной темной чёлкой, какую носил в младших классах Севка Глущенко. На фоне светлого задника с летними березами он казался нарисованным тушью. Черный костюмчик с матросским воротником, черные чулки, черные, бликующие под лампами ботинки. Других красок на одежде было лишь чуть-чуть — синие и белые тесемочные полоски на воротнике и галстучке да красная звездочка на матроске. Вроде как октябрятский значок.
Понятие «октябрята» в ту пору было довольно стертым, специальные группы для малышей в школах создавались редко. Разве, что в песнях иногда звучало: «Мы веселые ребята, наше имя — октябрята…» Лишь спустя несколько лет педагогические начальники в Москве спохватились и начали вновь ратовать за «идеологическую работу с пионерской сменой», как в довоенное время. Появились звездочки с портретом кудрявого малыша Володи Ульянова… У Лёнчика звездочка была явно самодельная, но напоминала про октябрят. Может, в девятнадцатой школе что-то уже делалось «в этом направлении», а может, второкласснику Арцеулову просто нравилось ходить с красной звездой. Как Тимуру…
У Лодьки Лёнчик сразу вызвал симпатию. Потому что из его «родной» девятнадцатой школы. И потому, что Лодька ощутил себя как бы «в шкуре» этого пацаненка, на его месте. Будто он сам, второклассник, в куцей матросской одежонке и старательно начищенных ботинках оказался перед сотней любопытных глаз и не имеет права сделать что-то неправильно, сбиться, ошибиться… Так было девятого мая сорок шестого года, когда он на общем дружинном сборе читал свои стихи (целую жизнь назад!). «Держись, Лёнчик!»
Ну, Лёнчик и держался. Не очень храбро, правда. Катя Семейкина о чем-то вполголоса спросила его, он ответил негромко: «Нет, лучше ты…» Катя бодро кивнула:
— Лёнчик немного стесняется, поэтому я объясню, в чем состоит его номер. Сейчас кто-нибудь из желающих выйдет на сцену и на доске напишет несколько рядов цифр. Лёнчик посмотрит на доску три секунды и потом на другой стороне доски напишет эти же цифры в этом же порядке…
— А где доска-то? — придирчиво спросили из зала. Но два дюжих старшеклассника уже втаскивали из-за кулис обшарпанную классную доску на разлапистых подставках. Она вертелась и треснула одного из носильщиков по голове, что вызвало у зрителей оживление.
Только Лёнчик не улыбнулся. И, глядя на него, все вдруг притихли. В этой тишине вредный голос на заднем ряду произнес:
— Подумаешь. Мы такое в цирке видели.
Катя Семейкина строго возразила:
— В цирке выступают взрослые артисты. А Лёнчику восемь с половиной лет. К тому же, в цирке возможны технические хитрости, а здесь их быть не может, сами видите.
— Он подглядывать будет! — заявил тот же голос. («Вот дурак…» — мелькнуло у Лодьки.)
Лёнчик глянул далеко в зал. Глаза его тоже казались черными.
Негромко, но твердо Лёнчик сказал:
— Не буду я подглядывать. Вот… — И потянул из оттопыренного кармашка на бедре черный жгут. Развернул — оказалась косынка. Лёнчик снова закрутил ее широким жгутом, повернулся к Кате:
— Завяжи, пожалуйста…
Катя старательно завязала ему глаза.
Лёнчик чуть расставил ноги в блестящих ботинках, приподнял подбородок и стал ждать.
— Есть желающие писать цифры? — громко спросила Катя Семейкина.
На переднем ряду вскочил и вперевалочку пошел на сцену толстоватый мальчишка лет двенадцати. В мохнатом коричневом свитере, похожий на медвежонка. Лесенка сцены скрипнула. Медвежонок (у него было круглое капризное лицо) сказал:
— Чем писать-то?
Катя дала ему палочку мела. Медвежонок пошел к доске. Потребовал оттуда:
— А он пусть не оборачивается.
Лёнчик и не думал оборачиваться. Мало того, он прижал к черной повязке ладони. Медвежонок застучал мелом. Из рядов сказали:
— Пиши крупнее, нам не видно.
— Пжалста… — Цифры стали больше. Закончив первый ряд, Медвежонок заговорил опять:
— Все равно он ошибется! За каждую ошибку — шалабан.
— Как тебе не стыдно, Луков! — возмутилась Катя. Но Лёнчик, не опуская ладоней, кивнул:
— Хорошо… А если ошибок не будет, шалабан тебе…
В зале засмеялись и захлопали. И Лодька захлопал. Он был уверен, что Лёнчик не ошибется,
Мел стучал, осыпая пудру, и наконец на доске от края до края вытянулись три числовых ряда — в каждом цифр по сорок.
— Хватит уж, Луков, — решила Катя. — Сам ты, небось, и десяти чисел не запомнил бы.
— А я и не брался… — недовольно откликнулся «медвежливый» Луков, но писать прекратил.
— Можно? — громко и тонко спросил Лёнчик
— Можно! — сказала Катя, и в зале тоже закричали, что можно.
Лёнчик сдернул повязку, повернулся к доске, звонко отсчитал:
— Раз! Два! Три! — отвернулся опять. Два старшеклассника, что дежурили рядом с доской, повернули ее на визгливой оси. По визгу Лёнчик понял, что опять «можно». Крутнулся на твердых каблуках, со стуком подошел к доске (он уже совсем не робел). Взял мел из толстых пальцев Лукова. На открывшейся залу чистой стороне доски начал выводить цифры. Он торопился — видимо понимал, что зрителям надоела эта затянувшаяся процедура. Впрочем, они терпеливо ждали. Через две минуты Лёнчик отдал Кате мел.
— Вот… Всё…
— Прекрасно!.. Ребята, поставьте доску ребром к залу, встаньте по одному с каждой стороны и проверяйте!
Старшеклассники так и поступили.
— Семь! — сказал тот, что читал цифры Лукова.
— Семь! — согласился другой, со стороны Лёнчика.
— Два!..
— Два!..
— Девять!..
— Девять!..
— Три!..
— Три!..
Сперва их голоса звучали в полной тишине. Потом стал нарастать азартный шум. Катя остановила его жестом опытного конферансье. И с этой секунды нарастало лишь молчаливое азартное напряжение.
